На дне океанов, на многокилометровой глубине, есть места, куда никогда не заглядывает солнце. Но жизнь существует и там. Уродливые безглазые твари жрут там себе подобных и рожают детенышей – таких же уродливых и безглазых. Ленинградский андеграунд чем-то напоминал этот безжалостный мир.
Известный поэт Владимир Швейгольц часто беседовал с подружкой о загробном блаженстве. Подружке наконец захотелось испытать это блаженство на себе. Она попросила поэта убить ее. Тот не смог отказать возлюбленной. Объяснив, в чем дело, Швейгольц выпросил у кого-то из знакомых ключи от пустующей дачи. Парочка уединилась, и Владимир перепилил улыбающейся подруге горло. Попала ли она в рай – неизвестно. Известно, что Швейгольц надолго попал в тюрьму.
Из людей, которые начинали в Ленинграде подпольную культуру, до сорока лет дожили единицы. Кладбища не вмещали тех, кто решил сделать карьеру художника в моем городе.
Наутро после предыдущего вечера руки дрожали так, что о занятиях живописью речь уже не шла. Поэтому питие водки начиналось с утренней зарей. Начиналось с утренней зарей и продолжалось до зари вечерней. И уж к этому-то времени все раскручивалось по-настоящему!
К следующему утру выяснялось, что ночью кто-то убит током… Кто-то повесился… Кто-то обнаружен на дороге, расплющенный грузовиком… Кто-то, как подлинный рок-н-ролльщик, захлебнулся рвотой… Чье-то сердце, не выдержав, взорвалось… Вздохнув, выжившие брались за то же самое.
Пить в грязных мастерских было скучно, а дома, в коммунальных квартирах, – неудобно. Поэтому художники очень любили пить, сидя на мокрых петербургских крышах. Затащить на крышу ящик портвейна, выпить его весь, ощутить, что теперь ты не в состоянии даже подняться на ноги… и именно в этом состоянии пойти гулять по скользким наклонным поверхностям.
Суицид всегда был петербургским национальным видом спорта. Девушки, феи художников, резали себе горла, травились газом, а у кого фантазии не хватало, банально бросались с колоннады Исаакиевского собора. Самим-то живописцам фантазии хватало на многое.
Одним из самых известных подпольных живописцев был художник Валерий Черкасов. Вместе с мамой Валерий жил в крошечной однокомнатной квартире. Мама занимала комнату, а Валерий поселился в пятиметровой кухне. Он создавал очень маленькие художественные композиции – буквально не крупнее спичечного коробка, и шедевры усеивали на его кухне весь пол. Чтобы на них не наступать, Черкасов передвигался по дому, привязывая к ногам две табуретки.
Решив покончить с собой, этот художник выбрал незатасканный способ: всем телом обрушился на пол, установив на определенной отметке скальпели, которые должны были вонзиться ему в глазницы. Однако при падении Валерий промахнулся: пробив веко, один из скальпелей всего лишь застрял в задней стороне черепа. Изуродованный художник окончательно сошел с ума.
3
Трудно сказать, почему молодого Довлатова тянуло именно к таким людям. Но в том, что его к ним тянуло, сомневаться не приходится.
Семья у Сергея была более чем приличной: сплошь работники крупных издательских концернов да известных театров. Ближайшими приятелями мамы считалась семья актера Черкасова – лауреата Сталинской премии и депутата Верховного Совета, сыгравшего в знаменитом довоенном фильме князя Александра Невского.
Еще будучи школьником, маленький Сережа Мечик публиковал стихи в городской пионерской газете. А после школы стал посещать литературный кружок. Внешне выглядело все вполне благопристойно. Если не обращать внимания на то, что из семи приятелей Довлатова по литературному кружку трое вскоре сошли с ума, один покончил с собой, а еще двое сели в тюрьму.
Подобное тянется к подобному: уже к началу 1960-х Довлатов близко сошелся с компанией подпольных поэтов. Дома у себя он пробовал устраивать поэтические чтения или просто приглашал приятелей выпить сухого вина.
Квартира Довлатовых располагалась в роскошном доме 23 по улице Рубинштейна. Когда-то комнаты в местных коммуналках давали в основном театральным артистам (соседом Довлатовых одно время был, например, Аркадий Райкин). Потом, уже в 1990-х, коммуналки расселили, и в дом стали понемногу перебираться «новые русские».
Этот район вообще известен громадными доходными домами, жить в которых всегда считалось признаком статуса. Прогулки по проходным дворам улицы Рубинштейна – удовольствие для настоящих ценителей. Чуть ли не каждое здание – готовый туристический аттракцион. Например, за пару домов от Довлатовых в знаменитом Толстовском доме позднее поселился петербургский вице-губернатор Михаил Маневич – человек, через руки которого шли все финансы постперестроечного Петербурга.
Как-то утром 1997 года чиновник сел в служебный автомобиль и отправился на работу в Смольный, но доехать успел лишь до пересечения улицы Рубинштейна с Невским проспектом. Там водитель притормозил перед поворотом, и засевший на чердаке дома 72 по Невскому проспекту снайпер прошил крышу автомобиля бронебойной очередью из югославского автомата. Сидевшая рядом с вице-губернатором супруга была ранена, а сам он, не приходя в сознание, умер по пути в больницу.
Преступление оказалось громким, дерзким и имело далеко идущие последствия. Очень быстро после него петербургский мэр Собчак проиграл выборы и вынужден был бежать из страны, его заместителю Владимиру Путину пришлось уехать из Петербурга в Москву, ну а то, что случилось дальше, думаю, вы помните и без меня.
Довлатов в Толстовском доме бывал часто: тут жило несколько его приятелей. Хотя чаще собирались все-таки у него. Огромное конкурентное преимущество
Сергея состояло в том, что у него имелась собственная отдельная комната – в отличие от Бродского и его приятелей-поэтов, которые ютились с родителями по переполненным коммуналкам и, бывало, лишали невест невинности где-нибудь на чердаке или на скамейке в парке.
Очень быстро дома у Довлатовых стали собираться большие литературные компании. Как-то здесь было устроено чтение только что законченной поэмы Иосифа Бродского. О том, как это было, вспоминала будущая жена Довлатова Ася Пекуровская:
Сережа познакомился с Осей зимой 1959-го, у себя дома, на Рубинштейна. Встреча их закончилась обоюдной неприязнью. У каждого были на то свои причины: Бродский тогда был в меня влюблен и усмотрел в Сергее соперника. А Сережа занял снобистскую позицию и говорил, что у Оси никакого поэтического дарования нет. Я, кстати, была с ним согласна.
К приходу гостей на стол были выставлены угощения. Посередине стояло блюдо с целой горой редких по тем временам грецких орехов. Ося встал у рояля и приготовился читать, но взоры всех были направлены исключительно на орехи. Чем дольше он читал, тем ближе к орехам переползали гости. Наконец, плюнув на условности, к Осе просто повернулись спиной.
Дочитав только что написанное «Шествие», Ося сложил листки, не взглянул на угощение (от которого остались лишь жалкие крохи) и направился к выходу. Дойдя почти до двери, он посмотрел куда-то на книжную полку и сказал:
