Их страсть украшать себя спасла все эпохи от унылой безликости, а мир – от однообразия. Именно они не позволили одной цивилизации быть похожей на другую, одному веку быть неотличимым от предыдущего или последующего, одной стране стать точной копией другой.
Женщины отмечали для истории конкретное время и место какого-либо события.
Повинуясь прихоти женской элегантности, века хранят в себе нестираемые отличительные знаки. Женщины ко всему прикладывали свою руку, они всегда были разными, всегда изменчивыми. От хижин до замков, от будуаров до парламентов, от бальных залов до эшафотов, от городов до деревень – им принадлежал любой уголок земли. Без них все было бы не таким, как есть на самом деле. Они неразрывно связаны с происходящим, женские призраки витают над всем, что мы видим.
Несравненный гений Марселя Пруста на нескольких страницах, исполненных ностальгии, вспомнил о них:
«Мог ли бы я передать волнение, охватившее меня зимним утром, когда я, встретив шедшую пешком госпожу Сван в манто из норки, в простенькой шапочке с двумя ножеобразными перьями куропатки, ощущал, тем не менее, комнатное тепло, каким от нее веяло только благодаря смятому букетику фиалок у нее на груди, живое, голубое цветение которых на фоне серого неба, в морозном воздухе, среди голых деревьев, обладало тою же чудесною особенностью – воспринимать пору и погоду только как рамку и жить в человеческой атмосфере, в атмосфере этой женщины, – тою же особенностью, что и цветы в вазах и жардиньерках ее гостиной, возле топившегося камина, у дивана, обитого шелком, смотревшие в окно на метель?.. Природа снова воцарялась в лесу, и мысль, что это – Елисейский сад, в котором хозяйка – женщина, испарялась. Серело настоящее небо над искусственной мельницей, ветер гнал мелкую рябь по Большому озеру, как по любому озеру. Большие птицы быстро пролетали по Булонскому лесу, как по любому лесу, и с громкими криками, одна за другой, садились на кряжистые дубы, друидические кроны и додонское величие коих словно оповещали о безлюдье утратившего свое назначение леса и помогали мне яснее понять бесплодность моих попыток отыскать в окружающей действительности картины, написанные памятью, ибо им всегда будет не хватать очарования, которое они заимствуют у памяти, и они будут недоступны для чувственного восприятия. Того мира, который я знал, больше не существовало. Если бы госпожа Сван появилась здесь хотя бы чуть-чуть не такой, какою она была, и в другое время, то изменилась бы и Аллея. Места, которые мы когда-то знали, принадлежат не нам, а только всеобщему пространству, в котором мы располагаем их, как нам удобнее. Они всего лишь тонкий слой связанных между собой впечатлений, из которых складывалось наше прошедшее; воспоминание о некоем образе есть лишь сожаление о некоем миге. Дома, дороги, аллеи столь же – увы! – недолговечны, как и года»
[6].
«…Если бы госпожа Сван появилась здесь хотя бы чуть-чуть не такой, какою она была, и в другое время, то изменилась бы и Аллея…»
Да, женщины оставляют для нас отметки и во времени, и в пространстве. И время, и пространство они делают похожими на себя, на тех, какими рисует их наше воображение, кого воскрешает наша память. На женщинах лежит ответственность за окружающую атмосферу, за эпохи и пейзажи. Целиком в их власти изменить наши прошедшие дни или дни настоящие – стоит только измениться им самим.
* * *
Иногда, устав от затянувшегося периода бездействия, я испытываю внезапную и непреодолимую потребность окунуться в незнакомый, чуждый мне мир. Это меня зовут поезда с их своеобразным запахом, дороги с их пылью и грязью, лица, которых я еще не встречала, неведомые пути. Это хорошо знакомая скука и неизведанное желание. И тогда, если я не могу по каким-то причинам уехать, начинаю выдумывать способ обмануть саму себя. Превозмогая рутину, делающую меня слепой и глухой ко всему, я пытаюсь смотреть и слушать девятью чувствами. Я требую, чтобы они подарили мне незнакомый Париж, тот Париж, какой я, искушенная путешественница, могла бы увидеть, оказавшись в нем впервые.
Ночью, в темной комнате, лежа в кровати с закрытыми глазами, я чутко прислушиваюсь к шуму, доносящемуся извне, и делаю так всегда, во всех гостиницах мира. У каждого города свой неповторимый голос. Воздух пронизывают звуки, то легкие, то резкие. Они могут быть пронзительными или чуть слышными. По степени их чистоты или приглушенности можно судить о том, тепло ли за окном или все окутано туманом, ночь звездная или облачная, на улицах оживленно или вся жизнь уже замерла. Нужно долго слушать эти звуки, чтобы побольше узнать об их таинственной жизни. До тех пор пока вы замечаете эти звуки, в этой стране вы – иностранец. Как только они для вас замолкнут, значит, вы привыкли, акклиматизировались. Существуют еще особые звуки живой комнаты, везде разные. Деревянные полы и мебель нигде не скрипят одинаково, вода в батареях журчит тоже везде по-разному, водопроводный кран, когда его закрываешь или открываешь, сипит по-своему.
Снова услышать все это – значит вернуться в ту незабываемую первую ночь в незнакомом городе и почувствовать сладкое замирание сердца от ощущения беспокойства, рожденного ночным одиночеством.
Днем я брожу по улицам, раздумываю, по какой из них пойти, какие покупки сделать. Я ищу в витринах сувениры, какие я могла бы привезти друзьям, чтобы они пришлись им по душе и донесли очарование Парижа. Я делаю удивительные открытия: конфеты, мне незнакомые, цветочные лавки, в которых никогда не бывала, продавцы сумок, я раз двадцать проходила мимо них, даже не заметив.
Чтобы узнать, который час, я смотрю на заброшенные куранты на площади Мадлен, спрашиваю дорогу у полицейского только для того, чтобы с удовольствием услышать его объяснения, всегда сумбурные, вводящие в заблуждение. После них в совершенно незнакомом городе вы пускаетесь в путь наугад и в самый неподходящий момент понимаете, что заблудились.
Но самое главное, да, самое главное, я дышу полной грудью почти пронзительным запахом, поскольку никогда не чувствовала ничего подобного – я стараюсь надышаться воздухом Парижа именно того времени года, когда я оказываюсь в этом городе.
Весенним днем зайти в пять часов пополудни в отель «Ритц» – это значит увидеть воочию и почувствовать всем сердцем само дыхание этого города. Обманчивое тепло веет с залитых солнцем стеклянных витрин, ослепительно сверкающих ювелирными украшениями; от розовых гортензий, распускающихся повсюду; от свежих булочек, проплывающих на подносах разносчиков; от неясного гула сотен женских голосов, звяканья чашек, опускаемых на блюдца; от глухих барабанных ударов то и дело закрывающихся дверей; автомобильных гудков, доносящихся с Вандомской площади.
Иногда звучание этого органа замирало, словно обрывалось дыхание, когда входила какая-нибудь эффектная женщина.
