Так что я, сам того, конечно, не понимая, начинаю
формировать в себе состояние безысходности, буквально убеждая себя в том, что
«все плохо», что я из себя «ничего не представляю» и что «будущего у меня нет».
После того как такая внутренняя депрессивная идеология в моей голове
сформирована, я оставляю всякие надежды, а главное — желание спастись и спасаться.
Этот момент — ключевой в развитии депрессии. Мне на мгновение становится легче,
я думаю: «Ну и черт с ним! Ну и гори все синим пламенем! Только оставьте меня в
покое…» — и замыкаюсь.
Началась аудиенция: я один на один со своей депрессией, со
своими мыслями на депрессивные темы. А тем этих, как уже было заявлено, три. Не
густо, но зато краски ядреные (черные, очень черные и черные — хоть глаз
выколи), а потому, в целом, картина у меня получается живописующая, точнее —
живописующая о безжизненности.
И очень скоро я привыкаю так думать (ведь мне стало легче,
когда я начал подобную пропаганду, и это «легче» оказалось тем роковым
положительным подкреплением, которое закрепило эту привычку). Моя депрессивная
идеология постепенно становится моей проповедью и отповедью — «все плохо». И не
убеждайте меня в обратном, я все равно не поверю!
Сейчас, с вашего позволения, я скажу пару слов от лица
психотерапевта. Когда я говорю с человеком, страдающим депрессией, мне иногда
начинает казаться, что он ни за что на свете не откажется от своих
пессимистичных утверждений. И это понятно, ведь если он признается в том, что
все его депрессивные мысли — чушь собачья, ему предстоит столкнуться с реальной
жизнью, от которой он, благодаря своей депрессии, так успешно сбежал.
Теперь он укрылся в замке снежной королевы, он играет с
кристаллами льда — со своими депрессивными мыслями. Он отвык от мира, где есть
солнце. Ему уже не хочется покидать место своего заточения, тем более что
осуществленный им побег (или арест, которому его подвергла депрессия) не был
случаен. В мире, где есть солнце, случаются и грозы, и пожары, в нем
действительно не все и не всегда спокойно. Но все-таки согласитесь, это не
повод отказываться от реальности и отдавать себя на откуп подавленности.
Так или иначе, но сценарий побега нам известен: надо
признать жизнь «отвратительной», убедить себя в собственной «несостоятельности»
(или неспособности изменить что-либо к лучшему) и, наконец, объявить будущее
вне закона. Такая «игра в слова» — излюбленное занятие людей, находящихся в
депрессии.
На заметку
Вступая в борьбу со своей депрессией, помните о двух
правилах. Во-первых, и это может показаться странным, мы не должны верить себе,
когда мы находимся в депрессии. Наши депрессивные мысли — мысли, навязанные нам
депрессией, — это, по большому счету, ее мысли, а не наши. Во-вторых, если
у нас уже развилась депрессия, мы сами себя предали, мы становимся союзниками
своей депрессии. С одной стороны, депрессивное отношение к миру входит у нас в
привычку, а с привычкой, как известно, бороться трудно, и потому в нас будет
масса всяческого оппортунизма. С другой стороны, отказ от депрессивной
идеологии выталкивает нас обратно в мир, из которого мы, собственно говоря, и
бежали посредством своей депрессии, как г-н Керенский — в противоестественном
для себя обличье. Разумеется, нам неловко и страшно возвращаться, но что
поделать, надо, причем очень! Так что не верьте своей депрессии, не потакайте
своей лени, помните — вам нужно выбираться из того снежного заноса, в котором
вы оказались.
Случай из психотерапевтической практики: «Кто здесь
думает?!»
Эта женщина (я буду называть ее Ириной) оказалась у меня на
приеме, полагая, что ситуация с ее мужем и сыном критическая. Ей казалось, что
муж слишком много работает, но при этом сама работа у него «нехорошая», а сын —
тот, напротив, «совершенно ничего не делает» и «растет плохим человеком» (к
слову сказать, ребенку тогда было всего 10 лет!). Послушав этот рассказ, я. конечно,
попросил привести ко мне этих двух «разрушителей» женского и человеческого
счастья Ирины.
Впрочем, я боялся, что они (по крайней мере, муж Ирины) не
пойдут на прием к психотерапевту. Право, что им у него делать? Сами-то они
никаких проблем, предполагающих такое обращение, по всей видимости, не
испытывают. Но я ошибся. Заботливые муж и сын явились ко мне по первому зову! И
оба рассказывали мне о том, как они волнуются за свою жену и мать, как они за
нее переживают, что она все принимает близко к сердцу и т.д.
И это вряд ли бы меня удивило, если бы я не видел, как сама
Ирина с ними общается. Обращаясь к ним, она была раздражительной, напряженной.
Честно говоря, она выглядела даже грубой, без конца на что-то обижалась, всем
была недовольна и, кажется, ненавидела своих родственников мужеского пола.
Побеседовав с мужем и сыном Ирины, я, мягко говоря,
разошелся с ней в оценках ситуации. Супруг ее действительно много работал, но
работа его никак не могла быть названа «нехорошей», а даже напротив, он
руководил большим государственным учреждением, пользовался уважением. Короче
говоря, что было в этой работе такого «плохого», я так и не понял.
Сын Ирины оказался милым мальчишкой, совершенно таким, каким
должен быть мальчик его возраста и его поколения (нынешнее поколение подростков
несколько отличается от прежних, но само по себе это не катастрофа, гораздо
хуже быть «белой вороной»). Учился он хорошо, правда, он имел склонность к
математическим наукам, а потому гуманитарные предметы не слишком его увлекали.
Мама же настояла на том, чтобы сын учился в школе с гуманитарным уклоном, и тот
старался, как мог, желая не разочаровывать маму.
Кроме того, у мужа действительно были серьезные проблемы, но
чисто медицинские: полгода назад у него нашли весьма неприятное заболевание, о
котором он так и не сообщил своей супруге. «Она же будет так волноваться! Я
даже не знаю, как ей и сказать. А ведь надо, у меня уже и операция назначена. Я
просто растерян…» — признался он. У сына тоже были проблемы — группа
«головорезов» из числа старшеклассников в школе донимала после занятий его и
нескольких его друзей. Но, разумеется, об этом, кроме доктора (т.е. меня), до
сих пор никто не знал. Отцу он не мог сказать из-зa его занятости, а матери
просто боялся говорить.
Тут-то я подумал, что беспокойство, напряжение и
подавленность Ирины объясняются вовсе не внешними причинами, на которые она
ссылалась, а ее собственным психическим состоянием. Проще говоря, я заподозрил
у нее депрессию. Особенно меня насторожило, когда она сказала: «Я, наверное, плохая
мать и никудышная жена». Подобные мысли часто выдают депрессию. Сама Ирина,
впрочем, категорически отрицала у себя наличие каких-либо симптомов этого
заболевания. Говорила, что вот «если муж оставит свою работу» и «если ребенок
перестанет так себя вести», то она сразу же и станет чувствовать себя лучше.
С горем пополам, используя весь свой врачебный авторитет и
еще массу, если так можно выразиться, психотерапевтических уловок, я все-таки
уговорил Ирину начать прием антидепрессантов. Она согласилась на это просто из
уважения ко мне. Через три недели она пришла за очередным рецептом и с
разговором. Лекарство к этому моменту уже оказало свой первый эффект: Ирина
почувствовала, что ей стало легче, поняла, что какие-то проблемы она сильно
преувеличивает. Короче говоря, решила, что доктор был прав, и на самом деле
что-то не так с ней самой, а не с ее близкими.
