«В потребностях всякого рода нет недостатка»
Дворяне использовали труд крепостных портных, башмачников, швей и вышивальщиц вплоть до реформы 1861 года. М.Л. Назимов вспоминал о жизни своей семьи в уездном городе Арзамасе в 1810-х годах, где его отец служил соляным приставом – «по тогдашнему времени значительная для уездного города должность»: «Одежда и обувь у всех были очень незатейливы. Для ежедневной носки нам большею частью перешивали костюмы из старого платья отца или матери, да и у них был незавидный гардероб, тогда не знали столь разнообразных как в настоящее время одеяний и тем более предметов роскоши. Шуба и шинель, салоп зимний и летний, фрак, скорее камзол, сюртук, женские платья из двенадцати или четырнадцати аршин материи, шаль, платки и несколько ниток жемчуга составляли почти все богатство чиновного быта. При крепостном праве отец мой владел тридцатью ревизскими душами, но из этого маленького имения, кроме хлеба, круп, живности, получался холст и какое-то сермяжное сукно. Кухарка, портной, сапожник и комнатные девушки были все свои доморощенные. Из холста делали набойку для платьев, из сукна шили кафтаны и казакины. Ситцевые платья и сюртуки из другого сукна надевались только в праздничные дни и когда бывали гости. Сапоги или башмаки из тогдашних кожевенных материалов сошьют так, что их доставало с починкой и на год»661.
Некоторые из крепостных мастеров удостоились теплых слов в мемуарах своих господ. Автор «Семейной хроники» не забыла своего мучителя башмачника Петра, «который шил обувь для всех нас и для всей дворни. Когда он становился передо мной на колена и, наклонив свою кудрявую голову… снимал с меня мерку, туго сжимая ею мою ногу, маменька всегда ему говорила:
– Делай ей как можно просторнее, Петр; ты всегда ей делаешь такие узкие башмачки, что приходится двадцать раз расколачивать.
– Слушаюсь! Слушаюсь! – говорил он успокоительно, выстригая огромными няниными ножницами уголки из мерки. – Слушаю-с. Это точно, в тот раз я маленько ошибся! Зачем им делать тесно!.. Растут-с!
Но когда башмаки были готовы и мы с няней хотели их примерить, они совсем не надевались. Мы шли с ними к маменьке, и тут же призывали Петра. Он пожимал плечами от удивления; божился, что думал – будут велики; разминал подошву, вытягивал края башмаков, засовывал в них пальцы и просил позволения самому на меня примерить. Тут он брал мою ногу, ловко и безжалостно всаживал ее в узкий башмак, живо завязывал ленты, и показывая маменьке свое произведение на моей ноге, говорил:
– Самый фасонистый, просторный башмачок!.. А это только барышня всегда изволят капризничать!..»662
Сын малороссийского помещика писал: «В числе крепостных крестьян моего отца многие знали ремесло. <…> Другим выдающимся лицом из ряда крепостных был родом из с. Сахновки портной Левко. Он обшивал всю нашу семью, можно сказать, с ног до головы. Он шил мужское и женское платье, белье, шляпы и не отказывался ни от какой работы, которая требовала иголки с ниткою. Обыкновенно, в случае надобности, его выписывали из с. Сахновки, и он устраивал свою мастерскую в зале. По виду он был больной человек, худой, желтый, смирный, тихий, молчаливый. Детей у него не было, а жена его была гораздо моложе его. Во время работы он питался от нашего стола. Вся наша семья любила Левка, и мы, маленькие дети, постоянно окружали его. Он был пожилым человеком и, конечно, давно уже умер.
Рядом с ним можно поставить другого ремесленника, тоже из с. Сахновки, сапожника Опанаса. Он шил всякого рода обувь для нашей семьи и для дворни, а также упряжь. Мастерскую свою он устраивал, обыкновенно, в поварской, где и пользовался остатками от кушаньев, в виде контрабанды. Он не пользовался особыми нашими симпатиями, был молчалив и только под звуки молотка напевал песни. У меня и до сих пор сохранилась одна его песня на русском языке с украинским акцентом. <…> Опанас тоже был свободным от панщины. В с. Сахновке он имел свою мастерскую и постоянно был занят исполнением заказов»663.
В семье графа М.Д. Бутурлина прислуга вполне удовлетворяла высоким требованиям: «У жены были теперь две горничные; старшая из них. была столь искусной портнихой, что все бальные женины платья были ее работы, и в магазины ничего для этого не отдавалось»664. Мемуарист Илья Салов рассказывал, сколь разительно отличались изделия крепостных от вещей, выполненных в специализированных мастерских. «Почти каждое лето приезжал к нам в Никольское крестник моей матери Василий Никитич Фок, или, как мы его тогда звали, Вася. <…> В то время, о котором я говорю, Вася был уже на службе, кажется, в Пензенской палате государственных имуществ. Он был франт большой руки, одевался всегда щеголевато и носил крахмальные манишки с такими же накрахмаленными стоячими воротничками, которые в то время назывались брыжами и были еще мало распространены. Он любил завивать волосы, помадиться и всегда носил с собой зеркальце, гребешочек и щеточки. Своими модными костюмами он всегда, признаться, приводил меня в смущение и даже возбуждал некоторую зависть.
У нас был крепостной портной, Николай Иванович Полозов, которого я всегда призывал к себе, как только приезжал Василий Никитич, и слезно упрашивал его подробно осмотреть фасон платья и сделать по нему надлежащие выкройки. Все это Николай Иванович исполнял в точности, но как только платье выходило из-под иголки, то ничего похожего на щеголеватый костюм Васи в нем не оказывалось. То, бывало, резало под мышками, то на спине выходили какие-то складки, а воротник чуть не достигал до ушей»665.
Воспоминания Салова обнаруживают еще одно обстоятельство: обитатель провинциальной усадьбы заглядывался на костюм чиновника из губернского города. Но этот чиновник и его коллеги в свою очередь разинув рот осматривали прибывших из столицы. Уроженец Пензы вспоминал: «Надобно заметить, что в мой родной город приезжали иногда чиновники из Петербурга и, разумеется, делались предметом изумления и изучения всех местных чиновников. Так, я помню, приезжал туда сенатор Горголи с толпою чиновников для ревизии. Боже милосердный! Сколько было толков и рассуждений относительно фасонов платья, которые они вывезли из столицы, их причесок, их манер. Это были идеалы чистейшего совершенства, которым, во что бы то ни стало, все старались подражать»666. Автор этих строк, сам став петербургским чиновником и приезжая на родину, щеголял столичными туалетами. Граф Д.Н. Толстой, живший в деревне, на всю жизнь запомнил костюмы, в которых к ним в гости пожаловали двоюродные братья из Москвы: «Оба они были красивой наружности и носили щегольское платье, какого мы до того времени не видывали. На одном был светло-голубого цвета фрак, с перламутровыми, украшенными бронзою, пуговицами, планшевые панталоны в сапоги а l’ecuyere, а другой при зеленом с искорками фраке, носил белые панталоны и цветной галстух»667.
Среди провинциальных дворян были как равнодушные к щегольству, так и те, кто активно приобщался к столичным вкусам. Лица недворянского происхождения в разных регионах с разной скоростью перенимали европейское платье.
Купечество также обнаруживало неоднородность в одежде. Смешение традиционных и новых костюмов бросилось в глаза путешественнику в городском саду Тулы летом 1829 года, где он встретил «несколько куч разбеленных купчих в старопокройных салопах и в новомодных манто»668. По мнению современного исследователя городской культуры, «определенно можно утверждать, что в 1840—1860-х годах (в Петербурге еще раньше) происходит размывание сословного характера одежды.
