– Это Лоретта! – заорала в телефон Ретта, словно какая-то рок-звезда на концерте. – И это потому, что я вампир, Лотти! Я вампир! Я вампир!
Она выключила телефон и выбросила его в окно.
Было позднее утро. Солнце стояло высоко и казалось красным. Лоретта оскалила зубы в зеркало заднего вида, засмеялась, надавила на газ и помчалась по дороге.
Нил Гейман. Кровавый рассвет
Ночь опустилась, и вот он я –
Выползаю из затхлой могилы.
Я зову, я кричу, я устал быть один;
Одиночество мне не мило…
Ночь опустилась, и вот он я –
Алчный хищник, к охоте готовый;
Я лечу сквозь мрак, и вместе со мной
Лишь летучие мыши и совы.
В той, чей путь пересекся с моим,
Мне снова грезишься ты…
Я ласкаю ее, я целую ее,
Прижимаю к своей груди.
И вновь грядет кровавый рассвет;
Не утолен мой голод…
И вновь грядет кровавый рассвет,
Я ныряю в могильный холод.
Ты образ, ты призрак, ты памяти след,
А виноват кровавый рассвет…
Ночь опустилась, и я иду
Красоток в объятьях нежить.
Смотрите, я нынче щеголь и франт
И совсем не похож на нежить.
Я сверкаю улыбкой, я раздаю
Восхищенные, томные взгляды
В надежде увидеть улыбку твою,
Но, похоже, мне здесь не рады.
Нет, бывает, конечно, что мне везет,
И мне снова грезишься ты…
И пусть мгновенья несутся вперед,
А мы у последней черты.
И вновь грядет кровавый рассвет,
Не утолен мой голод…
И вновь грядет кровавый рассвет,
Я ныряю в могильный холод.
Ты образ, ты призрак, ты памяти след,
А виноват кровавый рассвет…
Делия Шерман. Летящая
Огни ослепляют ее. Платформа под ногами – остров в море пустоты. Твердая перекладина трапеции чуть скользит в присыпанных тальком ладонях. Далеко внизу огромное кольцо опилок, вокруг – ряды воздушных шаров, белые в черный горошек: круглые глаза, распахнутые рты.
Она вытягивает руки над головой, поднимается на носочки, сгибает колени и прыгает, как и тысячи раз до этого. Теплый, пахнущий попкорном ветер бьет в лицо. Мускулы живота, плеч и груди напрягаются, когда она цепляется ногами за перекладину. Она раскачивается, вися на коленях, «конский хвост» щекочет шею и щеки. Белые шарики внизу запрокидываются и ходят из стороны в сторону, музыку – звон колокольчиков – перекрывает всплеск аплодисментов.
Ее отец командует: «Ап!» – и она летит ему навстречу, хватает его за запястья, качается маятником, отпускает, делает сальто, ловит трапецию и возвращается на платформу. Приземляется, принимает нужную позу, кланяется. Аплодисменты становятся громче, музыка стихает – вся, кроме гулкой барабанной дроби, которая ускоряется, как биение испуганного сердца. Она разводит руки – свет играет на серебряных блестках, – приседает и ныряет – неглубоко. Летит, словно ласточка. Бросается вниз, кувыркаясь, забыв о трапеции, силе притяжения и страхе.
Пока, наконец, у самого купола, ее руки и тело не превращаются в свинец. Качающиеся шарики и желтое кольцо арены надвигаются и кричат, пока, вращаясь в воздухе, будто перышко, она падает.
И просыпается.
Хватая ртом воздух, Ленка села в кровати, и нащупала стоявшую в изголовье лампу. Черт, как же она ненавидела этот сон! Но, по крайней мере, на этот раз она не свалилась с кровати и не разбудила родителей. Этого только не хватало: мама, ощупывающая ее, взволнованно спрашивая, не поранилась ли она, и папа, выглядывающий из-за маминого плеча сонно и беспомощно. Они не ругали ее за кошмары – теперь никогда, – даже если она того заслуживала. Говорили, чтобы отдыхала, и предлагали посоветоваться с доктором. Этому не бывать. С докторами и отдыхом покончено. Уже три месяца, как у нее началась ремиссия. Когда родители уходили на работу, Ленка занималась аэробикой в своей комнате и бегала рядом с домом. Пробежки были короткими – она все еще чувствовала слабость, но становилась сильней с каждым днем. По крайней мере, убеждала себя в этом. Скоро она снова будет летать.
* * *
Ленка сидела на кухне, ковыряя в овсянке, и ждала, пока на коврик за дверью шлепнется утренняя газета.
Мама и папа всегда говорили, что доставка газет – это привилегия, получаемая, если живешь на одном месте больше нескольких месяцев. Были еще плюсы: комната для Ленки, деревья за окном, отдельная кухня и гостиная с телевизором.
Ленка плевать на это хотела. Она предпочитала жить за кулисами – какими угодно, – там она выросла, можно сказать, родилась, в пространстве за сценой – большом или маленьком и странно обставленном, где неизменными оставались лишь запахи грима, пота и самодельных салфеток, а еще – ее семья. Легендарные Летающие Кубатовы.
В лучшие времена, перед тем, как Ленка заболела, их было семеро: мама, папа, два старших брата, их жены и она сама. Все в толстовках и костюмах акробатов – в трико с блестками, руки замотаны лентой, на лодыжках – эластичные бинты. Они готовили номера, занимались растяжкой, одевали друг друга, штопали костюмы, подначивали других циркачей и следили, чтобы Ленке выделяли время на английский, математику и социологию. Они занимались с ней. Учили ее летать…
Номер «Кливленд Плейн Дилер» упал на коврик. Ленка открыла дверь и подняла газету, когда мама вошла в кухню.
– Ты сегодня рано проснулась, – укоризненно заметила она.
Ленка скользнула в кресло.
– Все в порядке, мам, правда. Мне приснился кошмар.
Мама закатила глаза и повернулась к холодильнику.
– Я делаю яичницу твоему отцу. Хочешь?
– Нет, – сказала Ленка и открыла газету на разделе развлечений.
Она проглядела киноафишу. Ничего стоящего. Это здорово: на кино нужны деньги. Ее братья и золовки посылали, сколько могли, но все уходило на аренду и докторов. Лейкемия – безумно дорогая болезнь, даже со страховкой, а хорошую работу трудно найти. Мама устроилась бухгалтером, папа – кассиром в «Джайэнт игл»
[8]. Этого хватало на еду и членство в «ИМКА»
[9], так что родители не потеряют форму, но, как заметила Ленка, всякий раз при разговоре с сыновьями, гастролирующими теперь с братьями Ринглин по Флориде, мама раздражена, а шутки папы становятся еще хуже, чем прежде.
Они были несчастны в Кливленде, так же как и она.
