Ради нее она готова убивать.
Эмма Булл. Мое поколение
С рассветом гуляньям отбой. Утром в дорогу пора.
Пора подниматься, пора одеваться – в школу, в школу пора…
Дождись возвращенья домой.
Что нам в нежной заре?
Закат спишет все,
Все грехи простит:
Даже ржавые тачки на свалке сверкают во тьме.
Фальшивые ксивы движут вечер вперед.
Лайка, лайкра, латекс да лен –
В них мы безлики,
Но каждый танец – наш.
Танцуй, пока хватит сил –
Ни боли, ни дрожи, ни вздоха.
Сердцу в каждой груди
Ритм задают гитара и бас-барабан.
Друзья роняют иглу
Раз за разом на тот же трек,
«Где же ты, смерть?» – голос поет,
И вот они уже стары.
Пластинка истерлась, и лента провисла,
И пульс новых песен никем не замечен,
Бороздка все глубже, глубже и глубже,
Будет два метра –
Можно землей засыпа́ть.
Жизнь – перемены.
Новые бэнды, новые песни,
Новые сказки, новые сны,
Одна только смерть – старый мотив на повторе:
Ленивый живой предпочтет умереть
Еще до того, как ритм смолкнет в груди.
А жаждущий жизни и после жизни,
Залпом глотает новые песни, еще и еще!
Каждая ночь – это новый праздник,
Каждый танец – новый восторг,
Я буду жить!
Танит Ли. Почему свет?
Часть первая
Мое первое воспоминание – это страх света.
Коридор был сырым и темным, с потолка капала вода, и мать несла меня на руках, хотя к тому времени я уже умела ходить. Мне было три года или чуть меньше. Матери было страшно. Она была поглощена ужасом, и дрожала, а ее кожа издавала слабый металлический запах, хотя металлом от нее раньше никогда не пахло. Ее руки были холодны, как лед. Я чувствовала это, даже сквозь толстый платок, в который она завернула меня. Она снова и снова повторяла: «Все в порядке, детка. Все в порядке. Все будет хорошо. Вот увидишь. Всего минуту, только одну. Все будет в порядке».
К тому времени я тоже была изрядно напугана. Я плакала и, думаю даже, обмочилась, хотя с самого младенчества за мной подобного не водилось.
Затем проход свернул в бок и уперся в высокие железные ворота – теперь я знаю, что это железо. В то время оно показалось мне выгоревшим углем.
– О, Боже! – воскликнула мать.
Однако она вытянула руку и толкнула ворота. С визгливым ржавым скрежетом те приоткрылись – лишь настолько, чтобы нам пройти внутрь.
Я могла бы увидеть огромный сад рядом с домом, где я играла. Но это был не сад. Это была возвышенность, огражденная низкой каменной стеной и кривой шеренгой тополей. Они казались почти черными, а не зелеными, как те деревья в саду, подсвеченные домашними светильниками. В небе что-то происходило, и это нечто делало тополя такими черными. Я решила, что это восход луны, но знала, что луна была совсем новой, ведь только полная луна способна так сильно размывать темноту. Звезды были водянистыми и голубыми, слабыми, как гаснущее пламя газовой горелки.
Мать стояла там, прямо за железными воротами, держала меня и вся дрожала.
– Все в порядке… потерпи минуточку… всего только минуточку…
Внезапно что-то случилось.
Это было похоже на грозу – замедленная вспышка молнии, которая вырастала из темноты. Сначала бледная, потом серебристая, а потом подобная золоту. Это было похоже на высокую трубную ноту или первые аккорды некоего великолепного концерта.
Я сидела прямо на руках матери, даже когда ее била дрожь. Думаю, она даже клацала зубами. Но я лишь еще шире открыла глаза. Мои губы раскрылись, словно я приготовилась напиться неожиданным светом.
Он походил на огромный золотой цветок и как будто бурлил, а от него к небу медленно поднимались огромные облака – бронзовые, винно-красные, розовые. Затем отовсюду послышался оглушительный шум, шорох и шелест – странное попискивание, карканье, и трели – птичье пение, – только тогда я этого не знала.
Мать хрипло разрыдалась. Даже не знаю, как она не уронила меня.
Затем вышли они, и вновь затащили нас внутрь. Тифа быстро подхватил меня, потому что мать рухнула на землю. Я же вновь испугалась и заревела.
Они закрыли ворота и вновь заперли нас в темноте. Одна минута истекла. Но я увидела рассвет.
Часть вторая
Четырнадцать с половиной лет спустя я стояла на подъездной дорожке, глядя на большой черный лимузин. Мартен загружал мои сумки в багажник. Мюзетта и Кусу тихо плакали. Еще двое стояли в сторонке. Никто, похоже, не знал, как правильно вести себя. Мать еще не вышла из дома.
На тот момент мой отец уже десять лет как лежал в могиле – он умер, когда мне было шесть, а моей матери – сто семьдесят.
В любом случае, они прожили вместе целое столетие, устали друг от друга и завели себе возлюбленных из числа нашей общины. Но это, по всей видимости, лишь усугубило горе матери. С тех пор каждый седьмой вечер она отправлялась к небольшому алтарю, который построила в память о нем, резала себе палец и выпускала каплю крови в вазу под его фотографией. Кстати, имя моей матери Юнона – так ее назвали в честь древнеримской богини, и я, став взрослой, тоже называла ее по имени.
– Она должна быть здесь, – раздраженно бросил Тифа. Он тоже был временным любовником Юноны, хотя обычно она, похоже, его раздражала. – Заперлась в этой проклятой комнате, – кисло добавил он.
Под комнатой он имел в виду святилище.
Я промолчала. Тифа же вышел на террасу и принялся расхаживать туда-сюда, высокий, сильный мужчина лет двухсот или около того, – сколько ему было, никто точно не знал, – темноволосый, как и большинство нас здесь, в Северине. От долгого пребывания на летнем солнце его кожа была светло-коричневой. Он хорошо переносил солнце, мог проводить на нем по несколько часов в день. У меня тоже черные волосы, а моя кожа, даже зимой, остается бледно-коричневой. Я способна переносить дневной свет весь день, день за днем. Я могу днем жить.
Мартен захлопнул багажник, оставив дверь автомобиля открытой, Касперон сел за руль и попробовал завести двигатель. Его громкое урчанье наверняка было бы слышно и на верхнем этаже, и в дальних комнатах, где обитала Юнона.
Внезапно она стремительно вышла из дома.
Волосы у Юноны темно-рыжие. Кожа белая. Чуть раскосые глаза цвета свинцовой синевы северного моря, какое можно увидеть в иностранном фильме с субтитрами. Будучи ребенком, я обожала ее. Она была моей богиней. Я бы отдала за нее жизнь, но потом все изменилось. Изменилось навсегда.
Гордо прошествовав мимо остальных, как будто их там и не было, она встала передо мной. Она все еще была на дюйм выше меня, хотя я довольно высокая.
