– Сколько снаружи градусов? – спросил я, поежившись.
– Тебе, Хоуи, лучше не знать. У тебя слишком богатое воображение.
– Я это переживу, док.
– Шестьсот двенадцать.
– Я это не переживу, док!
Под нами расстилалась Венера, планета любви. Тридцать лет назад фантасты только о ней и писали. Наш корабль неподвижно висел под брюхом цистерны с водородным горючим «Земля – Венера» на высоте двадцати миль. Цистерна почти опустела, и из нее получился отличный аэростат. Мы будем оставаться на плаву, пока внутреннее давление равно внешнему. Задача Эрика – регулировать давление в цистерне за счет контроля температуры водорода. Мы брали образцы атмосферы через каждые десять миль спуска, начиная с трехсот миль, и снимали показания температурных датчиков через более короткие промежутки. Спустили малый зонд. Данные, полученные с поверхности, лишь подтверждали то, что мы и так уже знали о самом жарком мире Солнечной системы.
– Температура только что поднялась до шестисот тринадцати, – сообщил Эрик. – Все сказал, что хотел?
– Пока да.
– Ну и прекрасно. Пристегнись. Мы снимаемся с якоря.
– Счастливый день! – воскликнул я и принялся распутывать аварийную сетку над кушеткой.
– Мы сделали все, ради чего прилетели. Разве нет?
– Я и не спорю. Смотри, я пристегнулся.
– Угу.
Я знал, почему ему не хочется улетать. Мне тоже не слишком хотелось. Мы четыре месяца тащились до Венеры, чтобы неделю покружить вокруг нее и провести меньше двух дней в верхних слоях атмосферы. Столько времени потрачено впустую!
Напарник почему-то мешкал.
– Эрик, что случилось?
– Тебе лучше не знать.
Он не шутил. Его голос был механическим, монотонным; Эрик не тратил силы на то, чтобы придать живые интонации синтезированной речи. Должно быть, чем-то изрядно потрясен.
– Я это переживу.
– Как скажешь. Я не чувствую органов управления ПВРД. Мне словно вкололи спинальную анестезию.
Холодок в кабине пробрал меня до костей.
– Попробуй запустить двигатели в обратном направлении. Можно и наугад, даже если ты их не чувствуешь.
– Сейчас, – согласился напарник и через долю секунды добавил: – Не выходит. Но спасибо за идею.
Отстегиваясь от кушетки, я пытался придумать, что сказать.
– Эрик, я рад, что мы познакомились. Мне нравилось… нравится работать в команде с тобой.
– Оставим сопли на потом. Проверь-ка мои соединения. Только осторожно.
Я заткнулся и открыл дверь в передней стене кабины. Пол чуть покачивался под ногами.
За дверью высотой четыре фута находился Эрик. Вернее, его центральная нервная система, увенчанная головным мозгом. Спинной мозг был свернут свободной спиралью, чтобы занимать меньше места, в прозрачном контейнере из стекла, пластмассы и губчатого наполнителя. Сотни проводов со всего корабля тянулись к стеклянным стенкам и соединялись с отдельными нервами, которые электрической сетью разбегались от центральной катушки нервной ткани и жировой защитной мембраны.
Калекам не место в космосе; и не называйте Эрика калекой, он этого не любит. В некотором роде он идеальный астронавт. Его система жизнеобеспечения вдвое легче моей и занимает в двенадцать раз меньше места. Зато его протезы – основная начинка корабля. Прямоточные воздушно-реактивные двигатели были подсоединены к последней паре нервных стволов, которая когда-то управляла ногами. Десятки тонких нервов в этих стволах передавали показания датчиков и регулировали подачу топлива, температуру набегающего воздушного потока, разность ускорений, расширение входного отверстия и частоту импульсов. С этими соединениями все оказалось в порядке. Я протестировал их четырьмя разными способами и не нашел никаких отклонений.
– Посмотри остальные, – сказал Эрик.
На проверку всех нервных стволов я потратил не меньше двух часов, но ничего не нашел. Насос для нагнетания крови исправно пыхтел, жидкость была достаточно густой, а значит, нервы двигателей не могли «заснуть» от недостатка питательных веществ или кислорода. Поскольку лаборатория – один из протезов Эрика, я поручил ему проверить уровень глюкозы в крови в надежде, что «печень» отказала и производит какой-нибудь неправильный сахар. Результаты не радовали. Внутри кабины Эрик был в полном порядке.
– Эрик, ты здоровее меня.
– Я так и думал. У тебя встревоженный вид, сынок, и это неудивительно. Придется тебе выйти наружу.
– Знаю. Надо только скафандр раскопать.
Скафандр лежал в аварийном ящике с инструментами. Предполагалось, что его не придется использовать. Он был разработан в НАСА для высадки на поверхность Венеры. Затем в агентстве решили, что корабль не должен спускаться ниже двадцати миль, пока мы не узнаем о планете побольше. Скафандр напоминал средневековые доспехи. Я присутствовал на его испытаниях в Калтехе[2] и знал, что через пять часов суставы скафандра отказали под воздействием температуры и давления. Нужно было остудить их, чтобы продолжить работу. Я открыл ящик, достал этот костюм за плечи и вытянул руки перед собой. Казалось, он глядит на меня.
– Ты по-прежнему не чувствуешь двигателей? – спросил я Эрика.
– Как отрезало.
Я начал по частям натягивать венерианские доспехи. Затем до меня кое-что дошло.
– Мы на высоте двадцати миль. Хочешь, чтобы я отплясывал на корпусе?
– Нет! Конечно нет. Нам придется сесть.
Подъемная сила аэростата должна была оставаться постоянной до отлета. В нужный момент Эрику следовало увеличить тягу, нагреванием поднять давление водорода и через клапан стравить излишек. И при этом следить, чтобы давление в аэростате сохранялось выше, чем снаружи, иначе он наполнился бы воздухом Венеры и корабль стал бы падать, а не подниматься. Это закончилось бы катастрофой.
Эрик снизил температуру в аэростате, приоткрыл клапан, и мы двинулись вниз.
– Разумеется, все не так просто, – сказал он.
– Я в курсе.
– Корабль выдерживал давление на высоте двадцати миль. На поверхности давление в шесть раз выше.
– Я в курсе.
Мы стремительно спускались. Кабина была наклонена вперед из-за тяги стабилизаторов. Температура росла потихоньку, давление – намного быстрее. Я сидел у окна и не видел ничего, кроме мрака, но все равно ждал, когда стекло треснет.
НАСА побоялось спускать корабль ниже двадцати миль…
– Аэростат в порядке, корабль, наверное, тоже, – сказал Эрик. – Но выдержит ли кабина?
– Понятия не имею.
– Десять миль.
В пяти сотнях миль над нами висел недосягаемый атомный ионный двигатель, который должен был доставить нас домой. Добраться до него только на химическом ракетном двигателе мы не могли. Ракету полагалось использовать, когда реактивные двигатели станут бесполезными в слишком разреженном воздухе.
