Пришлось повысить температуру в аэростате почти до восьмисот градусов, чтобы получить нужное давление, но после этого все пошло как по маслу. Мы поднялись на шестнадцать миль. За три часа.
– Выше не получится, – сказал Эрик. – Ты готов?
Молча я отправился за льдом. Эрик видел меня и не нуждался в ответе. Он открыл шлюзовую камеру.
Я мог бы испытывать страх, панику, решимость или готовность к самопожертвованию, но не испытывал ровным счетом ничего. Вышел на крыло, чувствуя себя измочаленным зомби.
Магниты работали на полную мощность. Я словно шел по луже дегтя. Воздух был густым, хотя и не таким густым, как внизу. При свете головного прожектора я дошел до панели номер два, открыл ее, вывалил лед и отшвырнул ведро. Лед смерзся в один сплошной комок, закрыть дверцу не получалось. Я оставил ее открытой и поспешил на другое крыло. Во втором ведре лежало мелкое крошево. Я засыпал его в корабль, запер левую панель номер два и вернулся к правой со свободными руками. Мир вокруг казался преддверием ада, и только свет налобного фонаря пронзал темноту. У меня уже горели ступни. Я закрыл правую панель, за которой кипела вода, и на цыпочках пошел по корпусу к шлюзу.
– Заходи и пристегивайся, – велел Эрик. – Скорее!
– Мне нужно снять скафандр, – ответил я, безуспешно пытаясь разъять застежки дрожащими руками.
– Нет, не нужно, – возразил напарник. – Если мы взлетим сейчас, у нас есть шанс добраться до дома. Заходи прямо в скафандре.
Я повиновался. Пока натягивал страховочную сетку, двигатели взревели. Корабль вздрогнул, оторвался от аэростата и ринулся вперед. Двигатели набирали рабочую скорость, давление нарастало. Эрик выжимал из корабля все силы. Мне было бы некомфортно даже без металлического облачения, а в нем я испытывал адские муки. От скафандра загорелась койка, но мне так сдавило горло, что я не мог поднять тревогу. Мы взлетали практически вертикально.
Через двадцать минут корабль дернулся, как лягушка от удара током.
– Двигатель сдох, – спокойно сказал Эрик. – Воспользуюсь вторым.
Он сбросил испорченный двигатель, и корабль снова накренился. Двинулся, как раненый пингвин, но все же набирая скорость. Минута… другая… Второй двигатель тоже отказал, мы словно увязли в патоке. Эрик стравил из него воздух, и давление упало. Я снова мог говорить.
– Эрик…
– Что?
– У тебя есть зефирки?
– Что? А, вижу. Скафандр держит?
– Конечно.
– Тогда потерпи. Потом потушим. Я пока буду идти по инерции, но когда запущу ракету, мало не покажется.
– Мы выберемся?
– Думаю, да. На честном слове.
Сначала накатила ледяная волна облегчения. Затем злость.
– Больше ничего не онемеет ни с того ни с сего? – спросил я.
– Нет. А что?
– Ты же мне скажешь, если вдруг?
– К чему ты клонишь?
– Забудь.
Я больше не злился.
– Черта с два я забуду, – возразил напарник. – Ты прекрасно знаешь, что это была механическая поломка, кретин. Сам же починил!
– Нет. Я убедил тебя, что у меня все получится. Ты должен был поверить, что двигатели снова заработают. Эрик, я нашел для тебя чудодейственное средство. Я лишь надеюсь, что мне не придется изобретать новые плацебо всю дорогу домой.
– Ты в это веришь и все равно вышел на крыло на высоте шестнадцати миль? – механически фыркнул Эрик. – У тебя стальные яйца, недомерок, но лучше бы у тебя были мозги.
Я не ответил.
– Ставлю пять штук, что проблема была в механике. Приземлимся и спросим у специалистов.
– Заметано, – согласился я.
– Запускаю ракету. Два, один.
Меня вдавило в металлический скафандр. Коптящие языки пламени лизали мои уши, выписывали черные письмена на зеленом металлическом потолке, но розовый туман в глазах стоял не от огня.
Парень в толстых очках развернул схему венерианского корабля и постучал похожим на обрубок пальцем по задней кромке крыла.
– Здесь, – сообщил он. – Внешнее давление слегка пережало канал электропроводки, и кабелю было некуда гнуться. Он словно стал жестким, понимаешь? А потом металл расширился от нагрева и контакты разошлись.
– Полагаю, оба крыла устроены одинаково?
Он странно посмотрел на меня:
– Ну разумеется.
Я оставил чек на пять тысяч долларов в куче писем для Эрика и сел на самолет до Бразилии. Понятия не имею, как он меня разыскал, но сегодня утром пришла телеграмма.
ХОУИ ВЕРНИСЬ Я ВСЕ ПРОСТИЛ
МОЗГ ДОНОВАНА
Куда ж я денусь.
Дождусь!
На Плутоне ночь. Линия горизонта, резкая и отчетливая, пересекает поле моего зрения. Ниже этой изломанной линии – серовато-белая пелена снега в тусклом свете звезд. Выше – космический мрак и космическая яркость звезд. Из-за неровной цепи зубчатых гор звезды выплывают и поодиночке, и скоплениями, и целыми россыпями холодных белых точек. Движутся они едва-едва, но заметно – настолько, что замерший взгляд может уловить их перемещение.
Что-то здесь не так. Период обращения Плутона велик: 6,39 дня. Течение времени, видимо, замедлилось для меня.
Оно должно было остановиться совсем.
Неужели я ошибся?
Планета мала, и горизонт поэтому близок. Он кажется еще ближе, потому что расстояния здесь не скрадываются дымкой атмосферы. Два пика вонзаются в звездную россыпь, словно клыки хищного зверя. В расщелине между ними сверкает неожиданно яркая точка.
Я узнаю в ней Солнце – хотя оно и без диска, как любая другая тусклая звезда. Солнце сверкает, словно ледяная искорка между замерзшими вершинами; оно выползает из-за скал и слепит мне глаза…
…Солнце исчезло, рисунок звезд изменился. Видимо, я на время потерял сознание.
Нет, тут что-то не так.
Неужели я ошибся? Ошибка не убьет меня. Но может свести с ума…
Я не чувствую, что сошел с ума. Я не чувствую ничего – ни боли, ни утраты, ни раскаяния, ни страха. Даже сожаления. Одна мысль: вот так история!
Серовато-белое на серовато-белом: посадочная ступень, приземистая, широкая, коническая, стоит, наполовину погрузившись в ледяную равнину ниже уровня моих глаз. Я стою, смотрю на восток и жду.
Пусть это послужит вам уроком: вот к чему приводит нежелание умереть.
Плутон не был самой далекой планетой – он перестал ею быть в 1979 году, десять лет назад. Сейчас Плутон в перигелии – настолько близко к Солнцу (и к Земле), насколько это вообще достижимо. Не использовать такой шанс было бы нелепо.
