Я продолжал официальные занятия, выполнял поручения посла, бывал по разного рода делам в местных учреждениях, ходил по книжным магазинам и до сих пор с удовольствием вспоминаю прекрасный подбор книг в «Лондон бук» на центральной площади Равалпинди. Однако настоящая работа прервалась, мои источники были законсервированы и, видимо, недоумевали по этому поводу. Меня самого тяготила и беспокоила неопределенность положения, и я был готов к тому, что либо Центр, либо пакистанские власти потребуют моего выезда из страны.
Время, однако, шло, ничего подозрительного не происходило, и постепенно через несколько месяцев работа возобновилась.
Соприкосновение с контрразведкой заставило заново взглянуть на самого себя. Видимо, в чем-то я стал проявлять беспечность, слишком полагаться на свою удачу, пренебрегать жесткими требованиями конспирации. Размышления по этому поводу привели к другой опасности — я стал робеть. При выходах на встречи с источниками — а они проводились, как правило, поздно вечером или на рассвете — я стал замечать слишком много подозрительного. Остается одна-две минуты до контакта, и вдруг слишком медленно проехала какая-то машина или показался прохожий там, где, кажется, некуда идти пешком. Решение целиком принадлежит тебе. Ты можешь отказаться от операции, и это будет совершенно правильно. Но если ты начинаешь страдать мнительностью, пугаться каждого куста и поддаешься своей слабости, ты пропал, тебе надо менять профессию.
Профессия мне нравилась, менять ее ни в коем случае не хотелось, и приходилось ломать себя.
Из тетради воспоминаний
Я расстался с Исламабадом в июне 1968 года и вновь побывал там лишь через десять лет.
2 марта 1978 года я летел из Исламабада в Карачи. Огромный самолет ДС-10 заполнен пассажирами, стюардессы готовятся разносить чай. За окном белесые облачка. Самолет, видимо, подлетает к Лахору, как вдруг в кабине раздается громкий крик. Кричит молодой человек в белой пенджабской рубашке, вставший со своего места в том же ряду, где сижу я. Сквозь гул различаю слова. Молодой человек требует развернуть самолет в сторону Индии, иначе «никто не останется в живых». В руках у него граната, плотно прижатая к животу, палец — в кольце. Угонщик продолжает что-то выкрикивать и направляется вперед, к пилотской кабине. В это время сзади на него набрасывается кто-то, оба они падают в проход между креслами, и раздается негромкий взрыв. Кабина заполняется дымом, поднимается невообразимый гвалт, несут что-то залитое кровью, а самолет разворачивается в сторону Исламабада. Угонщик получил тяжелые ранения. Убит один пассажир. Храбрец, столь безрассудно сваливший угонщика (граната была самодельной и маломощной), на следующий же день получает денежную награду от президента.
И последний раз удалось видеть зеленые холмы Исламабада в январе 1989 года, когда я был включен в делегацию Ю.М. Воронцова для переговоров с лидерами афганской оппозиции.
Погода была пасмурной, временами моросил дождь, и нам не удалось побывать в Марри, где шел снег.
Я люблю Пакистан и могу со спокойной совестью сказать, что никогда не сделал ничего, что наносило бы ущерб этой стране. В добрых же отношениях между нашими народами есть частица и моих усилий.
«Все документы пишутся исполнителем от руки…»
Три года в Москве, из них год на курсах усовершенствования — УСО.
Учеба требует еще меньших трудов, чем в 101-й, режим свободнее. У каждого слушателя отдельная комната, но вечером собираемся вместе. Неизменные разговоры о работе и жизни, шахматы. Свободный доступ в тир, и один-два раза в неделю я стреляю из пистолета. Это занятие благотворно действует на меня. Некоторые коллеги регулярно выпивают по вечерам, но ведут себя спокойно и лишь иногда досаждают ночной игрой на бильярде. Стук шаров разносится в тишине по всему небольшому зданию.
В целом, честно говоря, мы отдыхаем, много читаем, готовимся к дальнейшим трудам. УСО — это важная ступенька служебной лестницы.
После УСО — работа в отделе, подготовка к командировке в Индию. Работа в Центре не очень интересна. Непрерывный поток бумаг, причем большая часть из них, на мой взгляд, не нужна и лишь отрывает людей от дела, мешает думать. Делопроизводство у нас было и остается на примитивном, но надежном с точки зрения секретности уровне. Все документы пишутся исполнителем от руки, регистрируются, сдаются лично машинисткам (к машинисткам очередь, их мало, а нас много). Затем бумаги направляются по назначению, копии подшиваются в дела, вновь регистрируются и т. д. Офицер с двумя высшими образованиями исполняет ту механическую утомительную работу, которую с успехом и более аккуратно могла бы делать пожилая женщина. Короче говоря, в канцелярском искусстве мы стояли на той же ступени, что и любое советское учреждение, но в нашем случае все осложнялось секретностью. Часто можно видеть бродящую по кабинетам унылую фигуру, которая разыскивает запропастившуюся куда-то бумагу. Бумага была написана, отпечатана, зарегистрирована и кому-то передана страдальцем, а кому — он забыл и теперь ведет розыски. В такой ситуации приходилось бывать каждому работнику Центра. Именно розыски бумаги были причиной моего первого личного знакомства с будущим начальником ПГУ, а затем председателем КГБ В.А. Крючковым. В ходе проверки обнаружилось, что за мной уже несколько месяцев числится документ довольно деликатного содержания. У меня его нет. Начальник отдела смутно припоминает, что он, как ему кажется, мог передать этот документ начальнику секретариата КГБ Крючкову для доклада Ю.В. Андропову, и советует мне обратиться к Крючкову. Секретариат комитета для простых смертных — учреждение таинственное, могущественное, и лучше дела с ним не иметь. Но потерять документ никоим образом невозможно, я иду с девятого этажа старого здания на Лубянке на третий этаж, разъясняю генерал-майору Крючкову, зачем я его беспокою. В этот момент Владимир Александрович удивил меня своей памятью. Услышав название документа, попавшего к нему несколько месяцев назад, он немедленно открыл сейф и из толстенной пачки бумаг сразу же достал именно то, что требовалось. Мне показалось, что я имею дело с человеком в каком-то отношении необыкновенным.
Я помаленьку вникал в новые дела, открыв, в частности, неведомое мне раньше искусство составления комплексных планов. Комитет и ПГУ при всей их специфике были составной частью гигантской управленческой машины и в этом качестве подвергались всем веяниям административной и политической моды, зарождавшимся на Старой площади в здании ЦК КПСС.
В конце шестидесятых годов, а возможно и раньше, началась даже не мода, а повальная эпидемия составления комплексных планов на все случаи жизни. Все казалось удивительно простым и эффективным — наметь цели, подсчитай ресурсы, определи исполнителей, а затем только отмечай галочками то, что сделано. Беда была в том, что план становился самоцелью. В его основу зачастую закладывались далекие от реальности посылки, составители отрешались от сложностей жизни, которая на каждом шагу корректировала и сводила на нет первоначальные замыслы. Дело же считалось сделанным, когда появлялась очередная красивая бумага, которую с гордостью оглашало на пленуме или съезде начальство. Этими комплексными планами и программами был вымощен путь нашего общества в сегодняшний нерадостный день.
