За годы странствий я отвык от Москвы, и она от меня — тоже.
Что ж, первым делом я — для бодрости — завернул в ближайшую пивную. Здесь все было привычным, простым, таким же, как и всюду; тот же гомон и толчея, те же воспаленные рожи алкоголиков, тот же кислый сивушный дух…
— От хозяина, что ли? — спросил меня тощий, длиннолицый, со скошенным подбородком тип. — Из лагеря, а?
— Нет. — Я сдул с кружки пивную пену. — А разве похоже?
— Конечно, — сказал другой — низкорослый, с косой рыжеватой челкой. — У тебя ж на лбу печать стоит: сын ГУЛАГа!
— А все же — ошибаешься…
— Да ты не темни, — подмигнул низкорослый. И мотнул головой, отбрасывая лезущую на глаза челку. — Не бойся. Тут все такие — прокаженные.
— Один вот тоже давеча темнил, темнил, — пробормотал тип без подбородка. — Заливал: я, мол, техник, химик… То да се… А после выяснилось, какой он химик!
— Насосался водки — такой шумок учинил, ой-ей, — добавил другой, — полез за финяком… Махать им начал… Ну, его потом быстро успокоили. Поставили голову по пуговицам.
— Это как же — по пуговицам? — поинтересовался я.
— Есть такой анекдот, — пояснил парень с челочкой. — Свеженький. Знаешь?
— Да вроде нет… «По пуговицам?» Не слыхивал.
— Ты в самом деле дикий какой-то, — хрипло хохотнул длиннолицый. И похлопал меня по плечу. — Да ты откуда, милок, из тайги, что ли?
— Именно, — сказал я, — оттуда.
— Ну, тогда слушай. Просвещайся. Значит, так. Выходят из пивной двое — держат третьего под руки. Тот стоять совсем не может, валится… Ну, их прохожий спрашивает: «Что это, мол, с ним? Неужто так набрался? Ай-яй…» — «Да вот, — говорят, — сами не поймем. Все было хорошо, нормально — выпили вроде не так уж много, — а как пальто на него надели, он почему-то сразу захмелел, отключился…» Прохожий говорит: «Да вы, дьяволы, как надели-то? Глядите: задом наперед». — «Ах, так вот, в чем дело, — говорят ребята, — а мы не разобрались — ему голову по пуговицам поставили».
Анекдот развеселил меня, да и выпивка тоже. И я пошагал из пивной уже малость окрепший, успокоенный.
Успокоенный, впрочем, не полностью. Не совсем.
Я направлялся к себе домой — но шел, по существу, в неизвестность…
Здесь мне придется отступить, отвлечься несколько. Времени это займет немного — как раз столько, сколько нужно для того, чтобы добрести до дому по поздним, сумрачным улицам столицы. Я уже говорил, что домашняя детская моя жизнь сложилась нескладно, незадачливо… Родители мои разошлись давно. И мать — сколько я ее помню — всегда проживала отдельно от нас.
После смерти отца я перебрался на жительство к матери, в Москву. Момент этот совпал с ее новым замужеством, и она, в связи с этим, постоянно обитала теперь у мужа — художника. Прежнее ее жилище оставалось заброшенным, пустым… И вот там-то я и поселился.
Я жил сиротливо и неприкаянно — один в просторной трехкомнатной квартире. Жил, полностью предоставленный самому себе. И там меня постигло первое несчастье. В 1942 году мне вдруг прислали повестку с приглашением явиться на работу на авиационный завод. К сожалению, я не придал этому значения — тут же забыл про повестку и потерял ее… А делать этого было нельзя! Шла война — затяжная и беспощадная — и в стране тогда царили особые законы. Законы военного времени. И нарушение их каралось жестоко. И однажды ночью за мной пришли. И вскоре судили — за нарушение правительственного Указа о всеобщей обязательной трудовой повинности. Я был приговорен к двум годам заключения и препровожден на Красную Пресню, в закрытый лагерь. Краснопресненский этот лагерь — самый первый в богатом моем перечне — был одновременно и самым жутким изо всех, какие я повидал на веку… Там я тяжко заболел (не выдержал жесточайших арестантских условий) и был доставлен в Бутырскую центральную тюремную больницу. А оттуда вскоре освободился — был «сактирован по болезни».
Я вернулся домой — но меня там ожидали перемены… Оказалось, что квартира наша заселена. За время моего отсутствия (а прошло все-таки более года) нас «уплотнили», и две комнаты из трех заняли теперь нежданные жильцы. Новая эта семья состояла из трех человек. Главой ее являлся некто Петр Ягудас, судя по фамилии — хохол. Был он ловок и деловит, этот Ягудас; состоял в партии, носил военную форму, но подвизался не на фронте, а в тылу — на коммерческом поприще. Помимо него имелась также старуха (мать Петра) и малолетняя дочка его, Наташа, живущая с отцом, без матери — так же, в сущности, как и я сам когда-то… С маленькой этой Наташей (тогда, в сорок третьем году, ей было, кажется, 8 лет) я, помню, сдружился; она была единственной из этой семьи, к кому я относился по-доброму… С самим Ягудасом у нас сразу же сложились отношения натянутые. Не успев въехать в квартиру, он тотчас же начал покушаться на всю эту жилплощадь, стал интриговать, строить козни… Я узнал об этом — и невзлюбил его, естественно.
Вот так обстояли когда-то домашние мои дела! С тех пор утекло немало воды. И я не знал: что теперь происходит в моем доме, какие новые перемены ожидают там меня? Я ведь не знал ничего. С семьей своей — с матерью — я не переписывался и вообще утратил всякую связь с сорок пятого года, с той самой поры, когда мне пришлось тайно бежать из города и начать подпольную, скитальческую жизнь.
Я отвык от Москвы. И думал, что начисто забыл все ориентиры. Но нет — я вышел точно! Ноги сами привели меня в знакомые с детства места… Шумит столица. Кружится столица. Так просто в этом сонме заблудиться. Но словно лось, неведомой тропой, крадущийся во тьме на водопой, лишь дрожью сердца да чутьем ведомый, я выхожу к единственному дому. Высокий дом. Я у его порога, как у подножья снежного отрога. Знакомый дом. Далекое окно. Темно оно. Я не был здесь давно.
Нетерпеливо — с бьющимся сердцем — надавил я кнопку звонка. И сейчас же за дверью послышались легкие, летящие шаги. Дверь распахнулась. И в проеме ее, в желтом свету, я увидел девушку — круглолицую, в коричневом платьице с кружевным воротничком и с черной, тугой, переброшенной через плечо косою.
— Вам кого? — спросила она, с легкой опаской разглядывая меня.
— Простите, — здесь должна жить Елизавета Владимировна…
Я назвал последнюю — по мужу — фамилию моей матери. И тут же подумал с мрачным юмором: черт возьми, а может, я опоздал, напутал и теперь у нее уже какая-нибудь новая фамилия?
— Да, да, — сказала девушка, — это здесь… Но сейчас ее, к сожалению, нету.
— Нету? — огорчился я. — Вот незадача… И комната, конечно, на запоре?
— Ну разумеется, — подтвердила девушка.
— Так. А когда она вернется — не знаете?
— Не знаю. Она здесь вообще почти никогда не бывает.
«О, проклятье, — подумал я. — Новый сюрприз! Вот мне и поставили голову по пуговицам…»
Я вдруг ощутил усталость и какую-то давящую пустоту в душе… Ехал, спешил, рвался домой — а что получилось? Опять я попал в дурацкое положение. Где мне теперь ночевать? На вокзале — по старой привычке? Или у родственников? Но на вокзал идти опасно, там милиция. А адреса родственников я не знаю; я все забыл, растерял за минувшие годы.
