— А я — что ж… Я согласна. Могу даже сама помочь — подыскать… И ревновать не буду.
— Что-о? — сказал я грозно. — Ты, значит, согласна! И ревновать, значит, не будешь! И еще осмеливаешься говорить мне — о любви… Ну, знаешь, это уже слишком.
Мы поссорились в тот вечер. Выпив водки и распалясь, я нагрубил ей, раскричался — и она ушла, прикрыв ладонями лицо, неловко споткнувшись на пороге.
Несколько дней после этого я выдерживал характер, не навещал ее, не звал… А когда наконец соскучился и явился к Регине — было уже поздно. Она исчезла. Исчезла бесследно. И больше я никогда уже ее не встречал.
А потом — в лесу, у костра, — я случайно разговорился с одной из ее подружек. И тогда-то лишь понял все до конца!
— Дурак, — было сказано мне, — она тебя действительно любила. По-настоящему!
— Не верю, не похоже, — забормотал я, — если так, зачем же она устраивала комедию, подсовывала мне других?
— Да потому что она не могла с тобой спать… Она же больна!
— Больна, — повторил я, вздрогнув, как от удара. — Чем больна?
— Ну, чем… — повела бровью девушка, — тем самым… Не понимаешь, что ли?
— Где ж это она подхватила?
— Не знаю. Наверное, уже здесь. И она недавно только начала лечиться — но тебе не говорила. Боялась. Ах, с тобой она всего боялась! И мы ее жалели: лежит ночью и плачет, и плачет… Был момент, когда она даже замену для тебя подыскивала — чтоб ты не нервничал… И знаешь, кого она для тебя предназначала?
— Кого же?
— Меня, — сказала девушка. И улыбнулась, обнажая мелкие, кривые, съеденные зубы. — А я была согласна! Почему ж подружке не помочь? Да и вообще.
— Мерси, — сказал я, отводя взгляд. — Ну а где же Регина сейчас?
— В районной больнице. Но и об этом она тоже не хотела, чтоб ты знал… И просила нас — не говорить.
Однажды ночью я сидел, перечитывая Диккенса… (Это один из самых любимых моих писателей. Он всю жизнь как бы рассказывает мне — обо мне самом. Дает сходный очерк судьбы; конечно, в облегченном, романтическом, староанглийском варианте. И он неизменно утешает меня и греет; ведь у него всегда, в результате, добро торжествует над злом. И герой обретает в награду все — и удачу, и истинную любовь!..) Я листал страницы старой потрепанной книги. И дымил папиросой. И не спеша потягивал чифирь. И легко было мне сейчас — в тишине и покое. И верилось: кошмары мои кончились, и судьба сменила знак. И может быть, скоро откроются в ней новые, счастливые главы…
Возле правой руки моей помещался чайник и повитый паром стакан. Возле левой — стопка книг и бумаг. Посредине стола стояла жестянка из-под пороха, заменявшая пепельницу. А за спиною чернело окно, обметанное инеем и дышащее стужей.
И вот оттуда, из-за спины, внезапно пришло ко мне ощущение опасности. Вернее — какого-то странного тревожного беспокойства…
Я медленно поворотился к окошку. И увидел там — на черном фоне — смутно белеющее чье-то лицо.
Глава 6. Ночной гость
Лицо мелькнуло — и исчезло. Я так и не успел разглядеть: кто это был? Но уже угадывал: это — не здешний! Это кто-то со стороны, издалека — из прошлого… Из той самой, темной бездны, от которой я все время стараюсь уйти, уберечься. И не могу! И постоянно чувствую ее где-то вблизи, за спиною.
Там у меня имелись не только друзья, но и враги. И врагов — много. И самых разных. Так кто же — из них? Может, все-таки Рашпиль? Пожалуй, я не обознался тогда, у барака; это был именно он. И он, в свою очередь, приметил меня. И ловко ускользнул, и сам меня начал выслеживать; предпочел превратиться из зайца — в охотника! Что ж, так и должно быть, по законам бездны. Слова, когда-то сказанные мною, помнит ведь и он. И он тоже, конечно, не ждет от меня добра…
Я заметался. Разыскал и спрятал в рукаве старый свой финский нож. Затем выключил свет. И отворил дверь. (Трюк это старый, испытанный; визитер в таком случае теряется и не знает, что делать, как поступить…) И, став у притолоки, сбоку, — приготовился к встрече.
Время, однако, шло — и никто не появлялся… Я становлюсь истеричным, — зигзагом прошло в голове, — из-за чего, собственно, вся эта паника? Да мало ли кто, в конце концов, мог заглянуть в окно! Ну, например, — какой-нибудь пьяный…
И тут я услышал шаги. Они были легки и упруги. Они возникли в отдалении — приблизились крадучись. Дверь скрипнула и подалась. Пришелец остановился, топчась, на пороге… И сейчас же я спросил:
— Это ты, Рашпиль?
— Нет, — сказал голос из темноты. Он и в самом деле принадлежал кому-то другому… Другому, но тоже — очень знакомому! — Почему — темно? — спросил голос. И потом торопливо: — Эй, Чума, что случилось? Ты же здесь, я знаю…
Тогда я щелкнул выключателем. И отшатнулся невольно. Передо мною — в потоке света — стоял Копченый.
* * *
Вот уж его, признаться, я никак здесь не ожидал!
Фигура эта была, пожалуй, самой загадочной и зловещей изо всех порожденных бездной… Врагом моим Копченый, правда, никогда не был. Но и добрым другом его тоже нельзя было назвать. Да в сущности, и не в этом заключалось главное. А в том, что он — сам по себе, как личность, — был двойственен и крайне опасен. Любые контакты с ним грозили нежданной бедою; я знал это отлично! Ведь именно он когда-то спровоцировал меня на поездку к границе; я искал дорогу к львовским контрабандистам, а угодил к бендеровцам — в потайное их логово, в самый центр террористов! И едва унес тогда ноги… И так до конца и не смог уяснить: кто же он в действительности, этот сумрачный тип? Во время минувшей войны он сотрудничал с гестапо, потом был связан с уголовным подпольем… Мы расстались с ним семь лет назад; чем он занимался все эти годы? Кому теперь служил? И почему он оказался в Сибири? И что ему нужно было от меня?
Уж лучше бы это, право же, был Рашпиль: с ним я, по крайней мере, точно знал бы — что делать и как говорить!
Теперь же я молчал в растерянности. И, тупо моргая, рассматривал гостя.
Копченый выглядел заправским таежником! Он был в меховой, длинноухой, осыпанной снегом шапке, в тяжелых сапогах и в бараньем полушубке. На одном его плече висел туго набитый вещмешок, а на другом — дулом вниз — короткий охотничий карабин.
Войдя, он притворил аккуратно дверь. Стащил шапку — отряхнул с нее снег. И улыбнулся. И его сухое, остроуглое, обтянутое оливковой кожей лицо все пошло мельчайшими морщинами.
— Привет, — сказал он, — ты чего на меня уставился? Не узнаешь?
— Узнаю, — пробормотал я.
— Или, может, — не рад?
— Да нет… Почему?.. Просто — очень уж все неожиданно.
— А зачем ты, кстати, свет выключал?
— Так, — пожал я плечами. — По ошибке…
Он снял карабин, прислонил его к стене. Повесил котомку на спинку стула. Расстегнул негнущимися пальцами полушубок.
