— Замерз я, брат, вот что. Погреться бы чем-нибудь… А?
— Можно, — кивнул я. — Садись. Чайник еще горячий.
— А водочки, — спросил он, усаживаясь, — нету? Душу бы сполоснуть… Да и вообще — за встречу.
— Нет, не осталось. — Я смущенно развел руками. — Все с вечера еще прикончил. Уж извини!
— Небогато живешь, — сказал он, поджимая губы.
Окинул взглядом стол. И, крякнув, полез в котомку.
— Н-да, небогато.
Он достал и со стуком поставил на стол бутылку «Столичной» и банку шпротов. Мы выпили. И потом еще. И после третьей порции я спросил с осторожностью:
— А скажи-ка… Как ты меня все же отыскал?
— Нашлись люди, — мигнул он, — нашлись. Навели на след.
— Наверное, этот ублюдок Рашпиль, — предположил я. — Он где-то тут, по-моему, болтается.
— Да какая разница — кто навел? — отмахнулся Копченый. — Главное — встретились… И хорошо. Ты мне нужен!
— Зачем?
— Где-то в этих местах есть старая раскольничья тропа… Забыл, как называется. Мирская, что ли…
— В общем, верно.
— И она, говорят, ведет за перевал — почти к самой границе.
— Ого, — сказал я, — так ты, что же, — уходишь?
Копченый быстро глянул на меня исподлобья.
Зрачки его сузились, превратились в колючие точки. Кожа на скулах натянулась. Какое-то мгновение он сидел так — напрягшись и закаменев. Затем проговорил невнятно:
— Что поделаешь? Надо…
— Ну а я-то зачем тебе понадобился?
— Ты эти места вроде бы знаешь… Охотишься тут… Не так ли?
— Ну, в общем, так.
— Чего ты заладил: в общем, в общем! Ты мне точно скажи, конкретно, — знаешь?
— Да, в общем, плоховато, — проговорил я с натугой, — на этой чертовой тропе бывал всего раза два, — случайно…
— Но все же бывал! Вот теперь и покажи ее мне.
— Хорошо, — сказал я, подумав. — Покажу.
А что я еще мог сказать? Связываться с Копченым мне, конечно, очень не хотелось… Но куда же тут денешься? В конце концов, человек просил помощи, и отказать ему было трудно, неловко как-то… Да и кроме того, я понимал: чем быстрее он исчезнет, тем спокойнее будет для меня самого!
Легли мы под утро и спали недолго. Да я-то, собственно, почти и вовсе не спал. И Копченый, по-моему, — тоже… Просто дремали, чутко и настороженно, как два таежных волка.
Когда барак наконец проснулся и загомонил, я отправился к Феде, к бригадиру. И, сказавшись больным, предупредил его, что сегодня на работу не выйду.
Потом мы отсиживались в моей комнате, взаперти, — дожидались, пока барак опустеет… И наконец, выбрав удобный момент, украдкой выскользнули наружу.
И углубились в синеющий неподалеку, заснеженный, испещренный рассветными тенями ельник.
Идти пришлось долго; главным образом, потому, что в этот час в окрестностях леспромхоза сновало немало людей. А попадаться им на глаза не хотел сейчас ни я, ни Копченый. Мы беспрерывно застревали, прятались в зарослях… И когда вышли к ущелью, к руслу старого ручья, — день уже был в разгаре. И солнце стояло над самой вершиною перевала, — блистало там и плавило снега.
На повороте тропы мы присели отдохнуть. Закурили — по последней. Я сказал:
— Иди все время ущельем — это просто. А дальше, в горах, следи за затесами на деревьях. Затесы — в виде крестов. Будут по пути встречаться кержацкие поселения — держись тихо, кланяйся низко, табаком особенно не дыми и крестись не тремя пальцами, а — двуперстно… Вот так. Понял?
— Понял, — сказал, вставая, Копченый.
— Ну, вот… И все будет о’кей!
Мы обменялись рукопожатием. И он сказал — задержав мою руку в своей:
— А может, пойдешь со мной?
— Нет.
— Почему?
Я попробовал высвободить руку, но он держал ее цепко, как клещами.
— Почему же? — переспросил он, сощурясь. — Ты ведь раньше все время хотел за рубеж. К родственникам. Искал шанс…
— Но не нашел, — сам же знаешь!
— Так это потому, что без меня. А теперь, со мной, все получится точно.
— Но ты идешь в Монголию; что же там может получиться?
— Я иду дальше.
— А дальше — Китай. Еще хуже. Мне только этого не хватало.
— Не волнуйся, мой мальчик, — сказал он высокомерно. — У меня в Монголии свои люди… Они помогут. Выведут, куда надо.
— Это какие же люди?
— Ну, монахи. В одном монастыре, в долине Дургун-Хаток… Да какая тебе разница — если ты не идешь?! — Он склонился ко мне. Приблизил темное свое, сухое, какое-то и впрямь закопченное лицо: — Ведь не идешь?
— Нет.
— Боишься?
— Может быть.
— Чего боишься-то?
— Да всего…
— Тихую жизнь, значит, ищешь?
— Конечно.
— И думаешь — найдешь?
— Не знаю… Хотелось бы…
Копченый усмехнулся. По лицу его словно бы прошла судорога.
— Не надейся, мой мальчик! Никогда у тебя ее не будет… Все мы проклятые. И конец у нас у всех — один.
— Но если так, — сказал я, — пусть он хотя бы придет не сейчас… С этим делом, сам понимаешь, — никогда не поздно и всегда рано.
— Бережешься, значит, — проговорил он медленно. — Что ж, правильно… — И вдруг добавил с яростной хрипотцой: — Берегись! И учти на всякий случай…
Но я не дал ему договорить. Внезапным резким круговым движением я вырвал руку — и отступил на шаг. И спросил возмущенно:
— Чего ты от меня хочешь?
— Ничего, — проговорил, кривя губы, Копченый. — Но все же учти. — Он глотнул воздух. — На всякий случай! — И опять он осекся, словно бы ему стало трудно дышать. — Если ты кому-нибудь, когда-нибудь — хоть одно слово…
— Не волнуйся, мой мальчик, — ответил я тогда. — Это прежде всего — не в моих интересах… И вообще, в чем дело? Дорогу я тебе показал. Разговор наш окончен. Чего ты еще ждешь? Прощай!
Конечно, он мог меня запросто здесь прикончить. (Я ведь ему нужен был как сообщник — а не как свидетель. Свидетелей он вообще боялся оставлять!) И потому — отойдя на несколько шагов — я круто свернул в сторону, в бурелом, и присел там, затаился, напряженно вслушиваясь в каждый шорох…
Но нет — Копченый не преследовал меня. Он ушел! Очевидно, поверил мне все же. А может, просто не захотел учинять стрельбу и — как говорят блатные — «засорять дорогу».
Он ушел навсегда из моей жизни. Что с ним сталось? Добрался ли он до Монголии, до своего монастыря? Не знаю, не знаю… Но думается — вряд ли. Путь его был, вероятно, недолог и оборвался еще в горах. Я почему так считаю? Спустя два месяца, уже накануне весны, Кешка вдруг сказал мне:
