Ночь стояла глухая, беззвездная, исполненная угольной черноты. Но мороз был некрепкий, пахло оттепелью. Тянул с реки ветерок, полз по коже щекотными мурашками. И было приятно — после барачного угара и духоты — ощущать его легкое, чистое дуновение.
Сиротская погода!.. Я усмехнулся вдруг, подумав о том, что старое это народное выражение приобрело теперь особый, двойной смысл. Ведь если и вправду Сталин умер, «сыграл в ящик», — то сегодня многие должны почувствовать себя осиротевшими…
Такие, как наш участковый, как директор леспромхоза, как тот самый Скелет, что упрятал меня в таежную резервацию. Их, таких, уйма. Им нет числа. И общее имя им всем — система!
Что им снится сейчас, этим сиротам? Что им мерещится в ночи?
Было тихо; Белые Ключи угомонились наконец, лишь кое-где — негромко и сонно — взбрехивали цепные псы. И хриплый их, редкий лай не нарушал, не портил тишины, а, наоборот, еще сильнее ее подчеркивал.
И внезапно тишина эта взорвалась.
В соседнем бараке (том самом, где помещалось женское общежитие) послышался шум, какие-то крики. Тоненький, слабый, рвущийся голос позвал:
— Помоги-и-те!
И тотчас же я, не задумываясь, бросился туда.
Я бросился туда. Нашарил в кармане полушубка спички. И увидел приземистые фигуры и скуластые лица хакасов; их было четверо, и были они вдребезги пьяны. Они тоже ведь справляли нежданный этот праздничек, но — отдельно от всех. И теперь, очевидно, решили, по пьяному делу, поразвлечься, навестить здешних курочек. Дверь барака была полуотворена; ее изо всех сил сдерживали изнутри. И кто-то там всхлипывал, причитал. А хакасы упрямо ломились в барак — свирепо сопели и ухали, — и дверь помаленьку поддавалась, отходила толчками…
Спичка погасла. Я зажег новую, загородил полой полушубка от ветра. И окликнул их:
— Эй, вы что, сдурели? А ну, кончайте шухер, сыпьте отсюдова!
Они затихли. И сразу поворотились — пошли на меня. И я почувствовал себя неуютно…
— Что-о? Что ты сказал? — спросил один из них, подступая вплотную и внимательно меня разглядывая.
Вид у меня сейчас был довольно дурацкий: голые коленки, трусики, полушубок внакидку… Отнюдь не воинственный вид! Но — что же делать? Отступать было уже поздно. Да и некуда. Да и нельзя.
— Не мешайте людям спать, — отчеканил я. И вновь торопливо чиркнул спичкой. Я понимал: спасти меня здесь может только решительность, властность тона. И потому добавил с угрозой: — Ну! Кому говорят? Пошли вон! Считаю до десяти…
И тон этот подействовал. Трое незаметно исчезли, растаяли во тьме. Но четвертый — тот, что подступил ко мне, — он остался. Он не желал подчиняться! Может, он был пьянее прочих? Или очень уж сильно бабу хотел? Или просто ненавидел русских?
Он смотрел на меня в упор, но глаз его я не видел. И без того достаточно узкие, они теперь как бы вовсе исчезли — и по безглазому этому лицу шла мелкая яростная дрожь. Дрожали желваки на скулах, и шевелились широкие ноздри, и дергался перекошенный рот. И голос его тоже был шипящий и вздрагивающий.
Он что-то бормотал неразборчиво и шарил рукой у пояса. Все шарил там… А спичка моя горела.
Она быстро горела! Огонь подбирался к пальцам. И я понимал: зажечь следующую — мне уже не удастся… Как только свет погаснет, хакас сразу же выхватит нож. Он почему-то боится сделать это при свете… И нож у него, как и у всех хакасов, — на правом бедре, наготове. Длинный, обоюдоострый, в деревянных ножнах!
А я перед ним — безоружный и голый. И голые руки мои скованы, стеснены полушубком.
А сбросить полушубок я теперь тоже не мог; хмель прошел, и я стал остывать. И зябнул все сильней и сильней…
А спичка догорала!
Огонь уже съел ее и лизал мои ногти. Терпеть это не было сил… Но все-таки я терпел. Как мог — скрипя зубами.
И наконец огонь погас. Мигнул напоследок, — и сейчас же нахлынула темнота. После света она стала особенно плотной, непроницаемой. Я почти ослеп на мгновение. И вот тут я дрогнул. И почувствовал, что — пропал…
И тогда я вспомнил вдруг — о Боге. Вспомнил. И позвал Его в тоске… И случилось чудо. Не знаю, впрочем, как это назвать… Но в сплошной, захлестнувшей меня темени я словно бы обрел новое зрение. И увидел — с непостижимой ясностью — фигуру хакаса и правую его, занесенную для удара, руку.
Видение это длилось всего секунду. Но я уже успел сориентироваться… Есть старый прием; меня обучили ему давно, еще на Кавказе, у цыган. Если удар наносится сверху, и ты не успел его предотвратить, — не отшатывайся, не беги. Наоборот — ныряй под руку врага и, в крайнем случае, подставляй голову… Голова — она многое может выдержать!
Вот так я, собственно, и поступил. Нырнул — и ощутил короткий сотрясающий удар. Я поймал головою нож, как футболист, ловящий мячик. И сделал — правильно! Иначе хакас проткнул бы меня насквозь…
Но все же удар был силен! Темнота окрасилась в красный цвет. Глаза мои и все лицо залила горячая липкая влага. Я качнулся, осел на подламывающихся ногах… Но — устоял! И успел поймать, нащупать его руку. Однако ухватил я ее некрепко; пальцы были обожжены и слабы… И враг мой вырвался без большого труда. Метнулся в сторону, побежал, хрустя снежком. И быстро скрылся за углом барака.
Глава 8. Если господь заронил в тебя свет…
Когда я вернулся — пьянка уже затухала. Костя Протасов дремал, уронив голову на стол, в объедки. Федя у печки заваривал чай. А остальные — с бессмысленно задумчивыми лицами — сидели, окружив Пашку, и слушали гитару.
Гитара звенела тягуче и тихо. Уронив чубатую голову, Пашка небрежно пощипывал струны и напевал, пригорюнясь:
Я люблю тебя, низкая, подлая.
Никому я тебя не отдам…
Заметив меня, он осекся на полуслове. Челюсть его отвисла. Гитара, гудя, сползла с колен — на пол. Шагнув ко мне, он спросил:
— Старик, что случилось?
— Да так, — усмехнулся я, — с хакасами вот потолковал…
Было недолгое молчание. Затем общежитие преобразилось, наполнилось гомоном и суетой.
— Ну, беда с тобой, — сказал Федя. И покрутил головой. — Это ж надо так суметь! Даже в сортир спокойно сходить не можешь…
Костя поднял голову и спросил, позевывая:
— Кто тебя?
— Черт их знает. Того, кто ударил, вроде бы Ефимом звать… А вообще-то они — из бригады возчиков. На трелевке работают.
— Так, — сказал Костя. Потянулся, хрустя суставами. И добавил — деловым, скучным тоном: — Что ж, надо резать. А как же иначе? Прощать нельзя. Они нас — да, а мы их — нет? Это обидно.
— Конечно, — воскликнул Соломон. — Ишь, хакасня проклятая. На безоружного… Ну, я им покажу!
И он торопливо стал натягивать пиджак.
