— Сергей Сартаков, — пробормотал я, — ну, как же, как же! Знаю. Читал. Так вот вы какой…
— Где же вы меня читали, — поинтересовался он, — там, на севере?
— Там.
— А где вы, кстати, были — на каком участке? — спросил он, выказывая пугающую осведомленность. — На 18-м километре, под Игаркой, в самом Ермакове? — Простертая его рука по-прежнему лежала на столе — ладонью вверх. И, задав этот вопрос, он сложил пальцы щепотью — пошевелил ими выразительно: — Все-таки позвольте взглянуть…
Я извлек из кармана и протянул ему справку. Он прочитал ее внимательно. И потом — судя по пробежке глаз — еще раз. И, аккуратно сложив бумажку, вернул ее мне со словами:
— Стало быть, место поселения у вас — в Хакасии… Так вот, мой вам совет: не задерживайтесь здесь, не болтайтесь попусту! Отбывайте в Абакан и устраивайтесь там где-нибудь. Человек вы молодой, энергичный, физически крепкий; трудности для вас нипочем. Если уж вы хотите начинать новую жизнь, так начинать ее надо по правилам, чтоб все было в порядке, в полном соответствии с законом! Работайте, становитесь на ноги. А литература от вас не уйдет. Она подождет — литература… Между прочим, в Абакане имеется областное книжное издательство, своя пресса, местное отделение ССП. Словом, все, что нужно для вас! Поработайте, обживитесь, а потом свяжитесь с тамошними товарищами — они, я полагаю, поддержат.
В этот момент гулко хлопнула входная дверь. На пороге возникла рослая, румянолицая женщина в платке и плюшевой шубке. Сартаков сейчас же прервал монолог и поворотился к ней, поджимая губы.
— Долгонько. — Он коротко глянул на ручные часы. — Долгонько… Уже четверть двенадцатого! Это что же — до сих пор совещание тянулось?
— Да почти что так, — отозвалась женщина, — сами небось знаете, как бывает в редакциях! Я уж замаялась, ждавши. Ну а после, по пути, в магазин заглянула. Там тюль выбросили…
— Но с главным-то все же поговорила?
— Ага, — кивнула она, разматывая платок. — Он сказал, что материал еще в наборе; как только будут гранки — зайдет с ними сам.
Голос у нее был низкий, густой, слегка отдающий в хрип и, в сущности, совсем не женский. И, прислушиваясь к их разговору, я подумал, что не худо было бы им поменяться друг с другом голосами; произошла, видимо, какая-то путаница, неувязка…
— Значит, зайдет сам, — задумчиво протянул Сартаков. — Ладно.
Он придвинул настольный блокнот, что-то чиркнул там карандашиком. И посмотрел на меня уже отчужденно, размышляя о чем-то дальнем, своем.
Беседа закончилась; пора было прощаться. Поерзав на стуле, я сказал:
— Как же, все-таки, обстоят дела с моими стихами? Вы получили их?
— Что? — Он шевельнул бровями. — Стихи? Ах да… Стихи… Получил, да, да. Только вот не знаю, где они… Дело это давнее, а хлопот у меня — выше головы.
— Но каково ваше мнение — вот, что мне интересно! Если вы, конечно, прочли их…
— Я, видите ли, сам рукописи почти не читаю и авторов не консультирую, — пояснил он доверительно, — некогда. Для этого у нас имеются специально назначенные товарищи. — Он поморщился, потер пальцами лоб. — Кому-то я, по-моему, их давал… Но — кому?
Он поискал глазами секретаршу (она копошилась в шкафу — перебирала объемистые газетные подшивки) и затем спросил высоким своим, жиденьким голосом:
— Кому мы давали стихи Демина — не помнишь? Ну, те, что были присланы из поселка Ермаково — в прошлом году, кажется, весной?
— А никому, — последовал быстрый ответ.
— То есть как — никому?
— Так… Вы же сами вложили их в папку для макулатуры.
— Не может быть. — Он слегка смутился. — Какая-то ошибка получилась… Ну ладно. А папка эта где?
— Сожгли, — густо сказала секретарша, — как всегда. Сами знаете, куда мы макулатуру деваем… В печку!
— Ай-яй, — пробормотал Сартаков, — вот незадача! — Он обращался ко мне, но глаз его я теперь не видел; они ускользали, прятались. — Вы уж извините… Сам не пойму, как это получилось! Вероятно, в спешке вложил не туда — а они, видите, поторопились…
Я поднялся, стиснув зубы, медленно достал пачку папирос. Вскрыл ее с треском. Нащупал папироску неверными прыгающими пальцами.
— А вот курить здесь, уважаемый, нельзя, — ласково сказал Сартаков. — Не терплю табачного дыма. И сам не курю, и другим не советую. Курево — яд. Да, да. Гораздо лучше — вот это!
С ловкостью фокусника извлек он откуда-то жестяную коробочку с монпансье, щелкнул ногтем по крышке, открыл ее и, достав конфету, бросил в рот.
Затем — радушным движением — протянул коробочку мне:
— Не хотите ли пососать?
— Нет, — сказал я, не разжимая зубов, — нет, мерси. Не люблю сосать… Предпочитаю яд.
Глава 2. Вне закона
Я вышел из ворот, остановился, закуривая. И сейчас же ко мне придвинулись Ноздря и Гога.
— Ну что? Как? — заторопились они, перебивая друг друга. — Как приняли?
— Нормально, — усмехнулся я, пожимая плечами. — Как положено…
— А гроши — отвалили?
— Гроши? — Я помедлил несколько. — Конечно… А как же иначе!
— Сколько же тебе дали?
— Немало…
— Так в чем же дело? Лафа, старик! — Ноздря широко осклабился, хлопнул меня по плечу. — Теперь можно и в кабак…
Они искренне радовались за меня, а я томился, сгорал от стыда. Я был удручен и подавлен; случившееся ошеломило меня. Идя к Сартакову, я ожидал всего, что угодно, — но только не такого приема. И теперь не знал: что же мне делать? Куда приткнуться? Во всяком случае, посвящать приятелей в подробности своего позора я не мог, не хотел, — не находил в себе сил.
— Что ж, ребята, — проговорил я, — в кабак так в кабак. О чем разговор?! Если хотите…
— Хотим, конечно, — весело отозвался Ноздря. — Да уж и время обеденное. — Он посмотрел на небо, моргнул и произнес нараспев: — Солнце встало выше ели. Пора в сортир, а мы — не ели!
Пошмыгивая и ежась, Гога сказал:
— Да-а, вот это — жизнь! Сочинил стишок — получил валюту и пожалуйста: гуляй, веселись! — Он вздохнул завистливо, запахнул поплотнее тужурку. — И никаких хлопот! Все прилично, благородно. Никто за тобой не гонится, никто по шее не бьет… — И, отогнув воротник, посмотрел на товарища. — Теперь ты понял?
— Понял, — сказал Ноздря. И тоже вздохнул.
Мы завернули в ближайшую закусочную. И там — хоронясь от ребят — я украдкою пересчитал все имеющиеся в наличии деньги. От пухлой пачки оставалось совсем немного, сотни полторы, не более… Быстро разошлись, отметил я с грустью, ах, черт возьми. Растаяли, как снег! И невольно припомнилась мне воровская песня, которую особенно любил и часто напевал старый мой друг Солома. Может быть, она нравилась ему потому, что в ней шла речь о «медвежатниках», взломщиках касс, — о людях родственной ему профессии? В знаменитом этом романсе взломщиков есть такие слова: «Деньги — как снег. Они быстро растаяли. Надо опять воровать…» Но тут же я подумал о том, что для паники пока нет причины. Надежды на Союз писателей рухнули — зато есть барыга, он-то уж не подведет. За ним должок — и немалый. Да и в запасе еще есть один мешок… Что ж, гневить Бога нечего, жить можно покуда! Жить можно!
