И внезапно услышал тихий свист…
Я оглянулся: в комнате не было никого. Значит, свист этот шел из-за стенки.
Подойдя к ней, я отодвинул парик — и встретился с чьим-то внимательным взглядом. В щели был виден темный, подкрашенный, чуть удлиненный женский глаз — глаз Гиены! С минуту мы молча, в упор, смотрели друг на друга. Потом глаз дрогнул, блеснул и пропал… Появились влажные губы — и послышался шепот:
— Эй, ты чего ж? Посмотрел — и ушел…
— Это случайно, — залопотал я в смущении, — извините.
— Да ты не стесняйся, глупый… Или — не хочешь?
— Боюсь, — сказал я.
Я вдруг понял все! Она, оказывается, отлично знала, что за ней наблюдают, и не возражала; ей это, наоборот, нравилось! Она специально устраивала такие сеансы — давно уже и, видать, с наслаждением, и не для меня одного…
— Чего ж это ты такой робкий? — хихикнула Гиена.
— Боюсь, что в результате чокнусь, — сказал я, — и тоже повешусь — как ваш Володя.
Ощущение бреда, чувство какой-то странной нереальности происходящего не покидало меня все последнее время. И оно постепенно росло, это чувство, усиливалось, крепло…
И однажды — дошло до предела.
Это случилось в тот день, когда в мастерскую ко мне вошел незнакомый человек, приземистый, коротконогий, с выпуклым брюшком и ранними морщинами на мятом и воспаленном лице.
Он вошел без стука. И с ходу, с порога, представился:
— Привет! Я — Володя.
— Какой Володя? — рассеянно спросил я.
— Ну как какой? — сказал он. — Как какой? Гример!
При слове «гример» я вздрогнул и выронил из рук банку с кремом.
— Постой, как же так? — проговорил я, запинаясь. — Ты — тот самый Володя? Но тебя же нету. Ты ведь повесился!
— Это кто ж тебе наболтал? — криво усмехнулся он. И, пройдя вглубь комнаты, уселся на табурет.
— Да вот, сказали…
— Ну, было, было, — произнес он ворчливой скороговоркой, — было — верно… Сунулся по пьянке в петлю, хотел кончать с проклятой этой жизнью… Так ведь — не дали! Спасли! А кто их просил? Набежали люди, вызвали санитаров. Те меня сразу в больницу упрятали — к психам, под замок. Полтора месяца там держали, подлецы. Только вот нынче выпустили…
— Стало быть, ты прямо оттуда, из психлечебницы?
— А ты думал — с того света?
Он осмотрелся медленно. И словно бы тень прошла по его лицу.
— Я вижу, ты здесь прочно обосновался, — процедил он угрюмо. — Небось был бы рад, если бы я и в самом деле — того… а? — И он подмигнул мне, оскалясь. — Только нет, я еще жив покуда. И место это — мое!
Глава 6. Потемки
Я ушел из театра — но бредовая моя жизнь на этом не кончилась, нет! Некоторое время я бил чечетку на городской эстраде (причем, должен был почему-то наряжаться то чертом, то женщиной, то голливудским злодеем!), а затем стал работать в контакте с гипнотизером… Тип этот демонстрировал примеры массового внушения — усыплял собравшуюся в зале публику. И это ему в самом деле удавалось! Но вовсе не благодаря гипнозу, а единственно потому, что он — с редкостной сноровкой — умел нагонять на зрителей смертную скуку. Моя задача как раз и заключалась в том, чтобы заранее подготавливать зал. Я выступал как декламатор — читал многословные, специально подобранные, классические тексты. После меня выходил баянист и исполнял, при-горюнясь, что-нибудь протяжливое, минорное — из Римского-Корсакова или Рахманинова. И уже потом появлялся маэстро в черной крылатке.
Подойдя к краю рампы, он раскланивался, вздымал демонически руки. И начинал заунывно вещать: «Вы весь день работали и устали, и вот теперь вы отдыхаете. Там, снаружи, было шумно и холодно, а здесь, внутри, — тихо и тепло. Вы можете расслабиться, забыть обо всем… Так забудьте! Отдайтесь чувству покоя! И слушайте не мои слова, а внутренний ваш голос, зовущий ко сну… Он зовет — и у вас уже смыкаются веки».
Если публика не поддавалась, не задремывала, он не отчаивался. И настойчиво продолжал ее убеждать… Но обычно особых убеждений тут не требовалось; намаявшиеся за день люди засыпали охотно! Они действительно ведь работали и устали. И там, снаружи, было холодно, а здесь, внутри, — тепло… И в конце представления зал дружно похрапывал, и жулик наш торжествовал, а мы с баянистом потешались, глядя на все это из глубины сцены.
Но однажды я заметил среди публики знакомые лица.
В зале сидел Скелет, работник управления внутренних дел, и рядом с ним — директор леспромхоза из Белых Ключей. И они не спали! И вид у обоих был весьма оживленный: Скелет указывал на меня пальцем, а директор шептал ему что-то…
И по давней своей, укоренившейся, звериной привычке, я сразу же отступил в тень, за кулисы, торопливо оделся — и бежал, не сказав никому ни слова.
Я бежал! И, поскитавшись с неделю по городу, вернулся опять в инвалидную ночлежку… А куда еще я мог теперь деваться?
Возвращение было грустным. Выглядел я довольно жалко, и встретили меня там без прежнего воодушевления. (Вот тут я имел случай убедиться, сколь быстротечна и обманчива слава!) И Человек-Профиль, и глухонемая его помощница — оба они, каждый по-своему, — разочаровались во мне. И уже никто не предлагал мне отдельной комнаты… И я поселился внизу, на старом месте — в грязном, обшарпанном, полутемном своем углу.
Раньше я не обращал внимания на детали, не замечал по-настоящему, каков он, этот угол! Все здесь как бы освещалось надеждами… Теперь свет погас.
И наступили потемки.
Чтобы не голодать (и как-то все же расплачиваться за койку), я вынужден был отныне соглашаться на любую черную работу.
Я очищал от мусора территорию рынка, подрабатывал в качестве грузчика. Был момент, когда мне предложили заняться ловлей бродячих собак и кошек. Предложение было выгодным, платили в этой организации неплохо. И к тому же предоставляли бесплатную комнату… Но все-таки тут я восстал, воспротивился — и не польстился на выгоду.
— Не могу я ловить бездомных псов, — пояснил я, усмехаясь, — я их жалею, я же ведь и сам такой, как они!
— Вот то-то и беда, что ты такой, — возразил мой собеседник. — Это точно. Мы все здесь видим, как ты живешь, куда катишься… Добром такая жизнь не кончится… Остановись! Одумайся! И иди — пока есть свободное место — к нам. Вливайся в здоровый коллектив.
— Нет, к вам я — погожу.
— А на что ты еще годен? На что рассчитываешь-то?
— Не знаю…
Человек, с которым я толковал, был с седой неряшливой бородой, в брезентовом плаще — нараспашку. От плаща остро пахло псиной, навозом, какой-то сладковатой гнилью… Мы сидели, потягивали пивко. Потом он допил кружку — и ушел, отдуваясь, стуча тяжелыми сапогами.
