А я остался сидеть, облокотясь о столик и задумчиво грызя папироску.
Разговор этот происходил в небольшой закусочной, неподалеку от ночлежки… Я был в закусочной своим человеком — заглядывал сюда частенько и пасся здесь; помогал по хозяйству, колол для кухни дрова.
Работал я тут не за деньги — а за харчи. И не зря, кормили меня, надо сказать, отменно!
В ту пору только начала внедряться новая практика самообслуживания. И маленькое это заведение являлось первым во всей Сибири образцом послесталинского западного модерна… Посетители — теснясь и робея — подходили с подносами к раздаточному окошку и получали там горячую и холодную закусочку. Раздавала все это Настя, бойкая бабенка — румянолицая, белозубая, с тугими бронзовыми кудряшками волос и смешливыми ямочками на щеках… И когда подходил к ней я — она заметно оживлялась, наваливала мне всегда тройную порцию пельменей и ставила на поднос бутылку пива и большой, запотелый от холода, граненый стакан перцовки. Перцовка с пивом — это был высший шик!
За пределами кухни я Настю не встречал, видел ее только в окошке. И оттуда она посылала мне лукавые свои улыбочки… И порою в минуты затишья мы с ней шутили, переговаривались.
— Вот уже май кончается, — как-то сказала она, — а тепла все нет. Этот ветер проклятый… Ночью проснешься — он воет в трубе, тоску нагоняет.
— А ты спишь-то — одна? — спросил я.
— Одна, — кивнула она, потрепетав ресницами.
— Что ж так? Ведь скучно небось, холодно?
— А ты бы хотел меня погреть? — прищурилась Настя.
— Почему бы и нет, — сказал я, — попробуем, а?
— Одна вот так попробовала, да вдруг родила, — рассмеялась она. И потом, посерьезнев: — Ладно. Мы закрываемся в одиннадцать… Жди меня у цветочного магазина — знаешь? Я там рядом живу.
Ночь была ясная, голубая — насквозь просвистанная ветром и очищенная от туч.
Распахнувшаяся надо мною светлая звездная бездна дышала холодом. И к ней возносились нестройные дальние вопли собак; может быть — бездомных? Тех самых, которых ловили в городе! И к которым я сам, по сути, принадлежал! Мы всю жизнь привычно думаем о псах домашних, раскормленных, цепных (они ведь тоже воют — но не от беды, а от злобы!) и забываем о существовании неприкаянных и бродячих… А их — не меньше! И именно их голосами вечно полнится ночь на земле. Кому же еще и взывать в тоске к небесам, как не им — гонимым?
Я стоял, топчась и ежась, у цветочного магазина; ждал, когда наконец появится Настя. (Время близилось уже к половине двенадцатого.) И уловил в тиши какой-то странный скрип…
Затем из-за угла возникла Настя — в цигейковой шубке и с объемистой кошелкой, из которой торчали горлышки бутылок.
— Ну, вот, — сказала она, — вот и я. Заждался? Теперь пойдем… Давай-ка — прямо, через базар, так короче будет.
Мы пошагали. И опять услышал я легкое, ритмичное поскрипывание.
— Что это скрипит все время? — поинтересовался я, озираясь.
— Да что, — отмахнулась она, — нога!
— Какая нога?
— А вот эта. — Она погладила себя по левой ляжке.
— Чего ж это она?
— Да не знаю… Я уж писала на завод, жаловалась! Делают всякую халтуру…
— Какую халтуру? — удивился я. — Какой завод? — И тут только заметил, что она прихрамывает. — Так ты, извини, на протезе?
— Ага. — Настя искоса глянула на меня. — А что — не нравится?
— Да нет, ничего, — забормотал я растерянно, — пустяки…
— Ты не гляди, что у меня одна нога, — сказала она со значением, — я и с одной управляюсь — будь спок… Чудеса творю! Ребята сколько раз бывали — не могли нахвалиться… Хочешь, спроси у них: меня весь рынок знает!
Господи, подумал я, что со мной? где я? что вообще происходит? Я ведь не просто — на дне; я где-то уже почти за пределами падения… Что мне теперь остается? Стать любовником этой бабенки и кормиться из ее рук? Или, может, и вправду заняться ловлей собак — начать сдирать с них кожу, влиться в здоровый коллектив?..
Настя поскрипывала рядом и что-то еще бубнила — о своих чудесах. Но я уже не слышал ее.
Час мой стукнул. Я прислушивался теперь к внутреннему голосу. Наверное, каждому из вас знакомо это состояние; мы долго терпим, соглашаемся, молчим… Но однажды наступает перелом — и тогда словно бы рушится вселенная. И только одно звучит из глубины души: хватит! Кончено! Не хочу!
Хватит! — подумал я, не хочу так жить… Если так — то лучше уж не жить совсем.
Мы проходили в этот момент по безлюдному рынку, по краю его — вдоль овощных павильонов… И вот, в просвете меж ними, увидел я вдруг три четких черных силуэта.
И заметил еще один — бесформенный, припавший к земле.
Обступившие его фигуры метались и дергались. Казалось, они пляшут… Но нет, они не плясали — они били упавшего!
Били его ногами, смертно и молча. Только слышалось в тиши прерывистое их дыхание. Да еще постанывал избиваемый, но чувствовалось, что ему уже и стонать-то невмоготу…
Я остановился. И тотчас же Настя цепко ухватила меня за рукав — зашептала торопливо:
— Ты что, ты что? Сдурел, что ли?! Это же блатные. Лучше в их дела не встревать — сразу убьют… Идем-ка от греха!
— Пусти, — сказал я, стряхивая ее руку. — Как так — идем? Не видишь разве: трое бьют одного…
И, забыв о ней, я кинулся к месту схватки.
Появился я там внезапно, и это дало мне некоторое преимущество. Одного я сразу сбил — ударом каблука в поясницу. Он покатился, вопя. И быстро затих. Другой повернулся ко мне… И я увидел вдруг широкую, плоскую, изрытую крупными оспинами физиономию. И на мгновение замер, изумленный.
И потом сказал, пригибаясь и нашаривая за голенищем ребристую рукоятку ножа:
— Ну, здорово, Рашпиль! Вот мы, наконец, и встретились… Давно я тебя ищу.
— Ты? — растерянно проговорил Рашпиль. — Вот так чудеса… — Он сделал неуловимое движение рукой — и в ней блеснуло синеватое узкое лезвие. — Ты еще живой?
— Как видишь, — усмехнулся я.
— Странно…
— Это почему же?
— Так я думал, Копченый давно уже тебя упокоил, прибрал к рукам…
— Значит, это ты навел его тогда на меня?
— Конечно.
— А как ты сам-то оказался в Белых Ключах?
— Так же, как и ты, — по той же статье…
— Жалко, мы там не увиделись, не потолковали!
— Ничего… Потолкуем теперь!
Мы говорили стремительно, яростно, с напряжением глядя в зрачки друг другу, и осторожно двигались по кругу.
Я сделал несколько ложных выпадов и отметил, что он излишне нервничает, бережется… Вот тут между нами была отчетливая разница: он берег себя, а я — нет! Мне было сейчас плевать на все! И, покружившись еще, я прыгнул и уклонился от его поднятой руки. И поднял и опустил — свою. И потом опять… И когда Рашпиль упал, я осмотрелся торопливо — ища взглядом третьего, мгновенно вспомнив о нем!
