Впрочем, о натуральном облике этих людей судить было трудно… Когда я впервые увидел их, я испытал мгновенное головокружение. Передо мной, во дворе Долгановского дома, сидели два чудовища. Один был как бы обструган начисто, лишен ушей, и носа, и верхней губы. Из-под нее торчали длинные, желтые, лошадиные зубы… Лицо же другого вкривь и вкось исполосовывали рваные розовые шрамы. И, кроме того, приглядевшись, я понял, что он — совершенно слеп.
Они сидели на лавочке — рядышком. И были немы и недвижимы, как истуканы, как какие-то мрачные языческие идолы.
Я окликнул их через ограду и поздоровался. Но мне никто не ответил. И тотчас же безносый — Иван Попов — поднялся, обеспокоенный. И вслед за ним встал с лавки слепой.
И они медленно, держась друг за друга, взошли по скрипучим ступенькам крыльца — и скрылись в избе.
И дверь захлопнулась.
Вот так они, в общем-то, и жили — обособленно, отчужденно. С посторонними не общались. И не расставались друг с другом ни на миг.
Они были закадычными друзьями!
Но такими они стали не сразу; в ранней молодости их разделяла лютая, непримиримая вражда…
История эта началась еще до революции. Подробностей ее теперь уж никто почти и не помнил! В селе ходили различные слухи, смутные воспоминания… Но было достоверно известно: породила их вражду — ревность.
Иван и Аким влюбились в местную девушку, красотку (звали которую так же, как и реку, — Яной!).
И крепко подрались из-за нее — по пьяному делу. И кто-то из них пригрозил другому:
— Станешь у меня на дороге — будет худо. Убивать я тебя не стану, но красоту попорчу. И сильно! Так что Яну ты все равно не получишь!
И тогда-то оба они — при свидетелях — поклялись: «до смерти друг друга не убивать, но красоту, по возможности — портить!»
И вот, началась диковинная охота — и тянулась она долго. Враги подстерегали друг друга на островках Янского лимана, в окрестных болотах, в ивняковых зарослях тундры… И всякий раз, столкнувшись, они отчаянно и свирепо дрались. И каждый норовил при этом полоснуть ножом по лицу соперника — «подпортить ему красоту».
Однажды Иван подкараулил в ивняке Акима. Свалил его, связал. Начал кромсать ему лоб и щеки, и невзначай — острием ножа — выколол сопернику глаз.
В следующий раз повезло Акиму. И тот вдоволь насладился местью! И Иван тогда прибрел в село обезображенным, — безносым, с обрубленными ушами, с напрочь отрезанной верхней губой.
Несколько недель он отлеживался дома, взаперти. А когда наконец залечил раны и вышел, оказалось, что Аким исчез.
Он бежал из села, и след его уходил в горы. И вдогонку за ним, по этому следу, отправился Иван.
О красавице Яне оба они, к тому времени, забыли… Теперь уж им было — не до нее! О каком сватовстве могла тут идти речь? Оба понимали: с этим отныне кончено навсегда.
И вскоре Яна благополучно вышла замуж за норвежца — штурмана китобойной шхуны — и навсегда покинула тундру.
А эти двое по-прежнему продолжали безумную свою охоту. Любовь была для обоих потеряна, кончена — и осталась им только ненависть, только месть.
Какое-то время оба они скитались в чащобах верхоянского хребта, и жуткие их образы удивляли тамошних жителей, пугали их. И вот тогда, постепенно, стали возникать всевозможные небылицы и россказни, в которых Иван и Аким представали в виде таежных леших, полночных оборотней… Да они и действительно выглядели такими!
А затем — уже в начале тридцатых годов — оба внезапно воротились домой.
Воротились вместе. Воротились — друзьями! Аким теперь полностью ослеп и шел по селу, запрокинув голову, уставя в небо пустые, выколотые свои глаза. А рядом, бережно поддерживая его, шагал Иван (когда-то красивый, озорной, кудрявый парень). И был он — оскаленный, без ушей и без носа — похож не на живого человека, а, скорее, на оживший труп…
Смотреть на них сбежалось много народа, но все молчали, пораженные. И монстры эти шли, окруженные безмолвием — словно в пустоте, в безлюдной пустыне.
Акимовский дом стоял на самом краю села, над лиманом. Иван привел слепца туда — и они медленно, держась друг за друга, взошли по скрипучим ступенькам крыльца. И скрылись в избе. И дверь захлопнулась.
И еще одна, не менее странная личность повстречалась мне в этих краях — только уже не в тундре, а в горах, в верховьях Яны, у ее западного притока, Сарманга.
Тайга там тихая, малолюдная, дремучая. Она не густа, но богата всяческой дичью. А климат сравнительно мягкий — много мягче, к примеру, чем в Верхоянской долине.
Есть в окрестностях Сарманга немало ущелий, доверху заваленных сугробами и словно дремлющих в пышных пуховинах. Над ними разливается голубоватое снежное сияние, и дышится там легко! И крепко — до головокружения — пахнет свежей хвоей, густым смоляным настоем.
И в одном таком хвойном урочище — в голубой первозданной глуши — я случайно набрел на занесенную снегом избушку.
Я постучался. Дверь отворил высокий бородатый старик. Он оказался русским и жил, судя по всему, один.
В комнате яростно топилась печь, но помещение не проветривалось, и было здесь душно, надымлено, смрадно. Пол засевал мусор, на столе громоздилась грязная посуда, постель стояла смятой и неприбранной.
Да и сам старик тоже выглядел каким-то запущенным. Мысленно я сразу же окрестил его «отшельником». Был он космат и нечесан, в неряшливой бороде, в несвежей рубахе без пояса. И ходил по избе босиком. Длинные черные нестриженные ногти на его ногах перекрутились штопором и загнулись на манер когтей. И когда он ходил, то стучал ими об пол по-собачьи.
Мне стало неуютно, нехорошо… И я решил не застревать в этом доме надолго. Но затем мы разговорились — и время потекло незаметно.
Отшельник достал бутылочку. Сполоснул стаканы. Поставил на стол закуску. И мы выпили. А немного спустя еще… И я, озирая комнату, спросил:
— Вы давно уже тут?
— Нет, не очень… Я раньше в Забайкалье проживал, а до того — в Красноярском крае, на Енисее.
— Значит, вы все время движетесь на восток, — проговорил я задумчиво. — А откуда — простите?
Я знал, что веду себя невежливо. По сибирским правилам знакомство нельзя начинать с таких вопросов. Я ведь интересовался деталями биографии, а здесь ее «трогать» было не принято! Во всяком случае — так вот, сразу, напрямик… Но удержаться я не мог, слишком уж старик заинтересовал меня. И кроме того, я чувствовал, что он — не сибиряк, не настоящий таежник.
— Я вообще-то с запада, — вздохнул он, — с Украины. Там, на юге, вырос и учился, а впоследствии и сам учительствовал.
— Так вы — учитель?
— Да. Был. Теперь-то уж я на пенсии.
Ответ его удивил меня чрезвычайно, учителей я не такими представлял! А впрочем, язык у него правильный, книжный, погодя отметил я, вполне интеллигентный язык! Что ж, в жизни случается всякое. Может, с ним беда какая-нибудь стряслась? Или же это — бывший лагерник, старый ссыльный? Долго страдал, опустился…
