Я не верю своим ушам.
Тревога перерастает в радость. Она растет в моей груди, наполняет меня светом с головы до ног, согревает душу. Ана готова попробовать. Я вернул ее. Я не заслуживаю этого, но вернул ее. Я тоже обхватываю ее руками, крепко прижимаю к себе и утыкаюсь носом в ее душистые волосы. Пустоту, которую я носил внутри после ее ухода, наполняют облегчение и калейдоскоп разноцветных эмоций.
– Ох, Ана! – шепчу я и держу ее в своих объятиях, слишком обалдевший и слишком… счастливый, чтобы что-то говорить. Она уютно устроилась у меня и положила голову мне на плечо, и мы слушаем Рахманинова. Я снова вспоминаю ее слова.
Она любит меня.
Я оцениваю эти три слова в голове и в том болезненном узелке, который остался от моего сердца. Сглатываю комок страха, выросший в горле после этих слов.
Я могу это сделать.
Я могу с этим жить.
Я должен. Я обязан защищать Ану и ее нежное, беззащитное сердечко.
Я набираю полную грудь воздуха.
Я могу это сделать.
Кроме прикосновений. Вот этого я не могу. Мне надо, чтобы она поняла – и не требовала от меня этого. Ласково глажу ее по спине.
– Я не переношу, когда ко мне прикасаются, Анастейша.
– Знаю. Только не понимаю почему. – Ее дыхание щекочет мне щеку.
Рассказать ей? Захочет ли она слушать про этот кошмар? Мой кошмар? Может, просто намекнуть ей? Дать подсказку?
– У меня было ужасное детство. Один из сутенеров матери…
– Вот ты где, маленький засранец.
Нет. Нет. Нет. Не надо. Только не ожог.
– Мама! Мама!
– Она не слышит тебя, чертов ублюдок. – Он хватает меня за волосы и выволакивает из-под кухонного стола.
– Оу. Оу. Оу.
Он курит. Вонь. Сигаретная. Грязная. Страшная. Он тоже грязный. Как мусорный бак. Как помойка. Он пьет коричневое пойло. Из бутылки.
– Да если бы и слышала, насрать ей на тебя, – орет он. Он всегда орет.
Он бьет меня по лицу. И еще. И еще. Нет. Нет.
Я бросаюсь на него с кулаками. Но он хохочет. И затягивается сигаретой. Ее конец разгорается, становится ярко-красным и оранжевым.
– Ожог, – говорит он.
Нет. Нет.
Боль. Боль. Боль. Запах.
Ожог. Ожог. Ожог.
Боль. Нет. Нет. Нет.
Я вою.
Вою.
– Мама! Мама!
Он хохочет, хохочет. У него нет двух зубов.
Я содрогаюсь. Мои воспоминания и кошмары наплывают на меня, словно дым от его выброшенной сигареты, затуманивают мое сознание, тащат назад, во времена страха и бессилия.
Говорю Ане, что помню все, и она еще крепче меня обнимает. Ее щека касается моей. Я чувствую ее нежную, теплую кожу, и это возвращает меня в сегодняшний день.
– Она обижала тебя? Твоя мать? – Голос Аны дрожит.
– Нет, насколько я помню. Но она меня почти не замечала. Не защищала от своего дружка.
Она была слабая и бесхарактерная, а он сумасшедший урод.
– По-моему, это я заботился о ней, а не наоборот. Когда она в конце концов свела счеты с жизнью, прошло четыре дня, прежде чем кто-то забил тревогу и нашел нас… Я это помню. – Я закрываю глаза и вижу, словно в тумане, мать, безвольно лежащую на полу. Я укрываю ее своим одеялом и сворачиваюсь в клубочек рядом с ней.
– Хреново тебе пришлось! – ужасается Анастейша.
– На мою долю выпали все пятьдесят оттенков мрака.
Она прижимается губами к моей шее, они нежно давят на кожу. И я знаю, что это не только жалость. Это утешение, может быть, даже понимание. Моя милая, добрая Ана.
Я держу ее в объятиях и целую ее волосы. Она уютно устроилась у меня и, кажется, засыпает.
Малышка, это было очень давно.
Меня настигает усталость. Сказываются несколько бессонных ночей, полных кошмаров. Я устал. Хочу прогнать от себя все мрачные мысли. Она моя спасительница. Меня никогда не посещали кошмары, когда она спала рядом. Откинувшись назад, я закрываю глаза и молчу, потому что мне больше нечего сказать. Я слушаю музыку, а когда та заканчивается – нежное, ровное дыхание Аны. Она спит. Она устала. Как и я. Я понимаю, что не могу провести с ней ночь. Тогда она не выспится. Я держу ее, наслаждаясь ее теплом, польщенный тем, что она могла заснуть у меня на коленях. Я не могу удержаться от довольной усмешки. У меня все получилось. Я вернул ее. Теперь мне остается только удержать ее, и это будет довольно трудно.
Мои первые ванильные отношения – кто мог бы по-думать? Закрыв глаза, я представляю себе, каким будет выражение лица Элены, когда я расскажу ей об этом. Ей много чего найдется мне сказать, как всегда…
– По глазам вижу, ты хочешь мне что-то сообщить.
Я набираюсь смелости и быстро чмокаю Элену. Ее ярко-красные губы кривятся в улыбке, и она скрещивает руки. В одной из них она держит плетку.
– Да, мэм.
– Можешь говорить.
– Я поступил в Гарвард.
Ее глаза вспыхивают.
– Мэм, – поспешно добавляю я, глядя себе под ноги.
– Понятно.
Она обходит вокруг меня. Я стою голый в ее подвале. Прохладный весенний воздух ласкает мне кожу, но все волоски на моем теле встают дыбом от ожидания того, что сейчас последует. Это и запах ее дорогих духов. Мое тело начинает отзываться.
Она смеется.
– Контроль! – рявкает она, и плетка обжигает мои бедра. Я стараюсь, честно стараюсь справиться со своей реакцией. – Хотя, впрочем, тебя следует наградить за хорошее поведение, – мурлычет она. И бьет меня еще раз, теперь по грудной клетке, но бьет мягко, даже игриво. – Ведь это достижение – попасть в Гарвард, мой дорогой, дорогой питомец. – Плетка взлетает опять и обжигает мне задницу. У меня дрожат коленки.
– Стой спокойно, – предупреждает она. Я выпрямляюсь, жду следующего удара. – Так ты бросаешь меня, – шепчет она, и плетка бьет меня по спине.
Я вскидываю голову и в испуге гляжу на нее.
Нет. Никогда.
– Глаза вниз, – командует она.
И я гляжу на свои ноги, а в это время меня охватывает паника.
– Ты бросишь меня и найдешь какую-нибудь девчонку из колледжа.
Нет. Нет.
Она хватает меня за лицо, ее ногти впиваются мне в кожу.
