* * *
Вечно голодный, он доедал объедки с тарелок начальства, которое снабжалось по особым, высшим нормам. О том — несколько записей.
«А почему различия в норме? Ведь брюхо-то одинаково. Это была самая ужасная несправедливость. И глодая объедки на тарелке Васильева, я возненавидел его еще больше».
Одна из заметок так и называлась — «Голод»:
«Во время дежурства он доедал остатки картошки или блинов.
Ах, какие это были блины! Он боялся съесть всю картошку.
А вдруг Васильев завтра хватится? Ему и в голову не приходило, что тот не доел, как недоедают закормленные люди в столовых.
К сахару — иногда оставались кусочки — он вообще не смел притрагиваться. Ему, голодному, казалось, что люди замечают все, что связано с едой, так же, как он.
И он был крайне удивлен, когда назавтра уборщица… вывалила остатки блинов в урну».
Уборщица «презирала меня. Почему? Потому, что догадывалась наверно, что я доедал объедки Васильева.
А как я делал? Я не все съедал. Оставлял, чтобы сохранить благородство… Здесь всю войну. Всю биографию мою».
Холодным и мрачным был «кабинет», где он работал.
«Я никогда не жил в подвале, но я всегда, когда читал об этом, представлял себе мой кабинет. Длинный, как гроб, с одним окном. Летом окна не выставляли — запрещено. 1-й этаж. Зимой темно, летом тоже. Пыль… Рядом комната пустовала — никто не хотел занять, хотя с помещением было туго».
* * *
«Герой (я) жаждал романтики. Страх перед МГБ (еще в школе) — бывало, идут, дрожь, дух захватывает… Учителя забрали…
Страх, доходящий порой до ужаса, и радость предвкушения романтики. Контрразведка… Против разведки… „Смерш“…
Смерть шпионам».
Первые месяцы работы разочаровали. «Все скучно», однообразно, «героических дел ждал. Романтики. А на деле…» никакой романтики, «унылая проза»: работа с картотекой, «ловля дезертиров» («по помойкам, по дворам»), переписывание чужих неграмотных протоколов.
«Надежды вспыхнули, когда в следственное попал». Но и там следователь испытывает острую неудовлетворенность. «Шел: думал, чудеса будут. А на деле одни антисоветчики. В колхозе жрать нечего. Клевета на советский строй». В антисоветской агитации, в клевете на советский строй обвиняли невинных людей лишь за то, что они говорили о голоде в деревне, об отсутствии оружия на фронте, об отступлении, о затянувшейся войне.
Показательны выводы, к которым приходит следователь, перебирая скопившиеся у него дела.
«Постановление об аресте. Ордер на арест, обвинение… в том, что, будучи рядовым, систематически клеветал на советскую действительность, выразившуюся в том, что порицал колхозный строй…
2-я папка. Дело №… То же самое. Однозначные свидетельские показания.
Дело №… То же самое. Разница в именах.
Три новых дела и все одинаковы. 9 дел в столе. Таких же. Надо вызывать. Надо начинать допрос…
Но боже мой, только представить, что все то же самое… И какая клевета… Ведь действительно жрать нечего. Он сам получил письмо: умер в колхозе от голода…»
* * *
Сомнения в правоте совершаемого, нелепость однообразных дел, полное одиночество все больше угнетают героя. Он начинает думать о бессмысленности дальнейшего пребывания в контрразведке. Толчком к решительному поступку послужило письмо с известием о гибели брата на фронте.
«Надо что-то делать, — думает следователь. — С ума сойти от этого. И имеет ли он право? Разве это работа? Это же черт знает что. Нет, его место не здесь… Надо решаться. Он шел сюда, думал, дух захватит романтика. А пришел — что за работа?» «Что делаю? Ерунду какую-то. Разве это дело?»
Он пишет заявление «об отправке на фронт». Но автор далек от идеализации героя, который не свободен от честолюбивых помыслов. «Пишу заявление. Фаины я здесь не завоюю. На фронте завоюю: или грудь в крестах, или голова в кустах».
В этот момент следователя неожиданно вызывают к генералу, неожиданно поручают важное, запутанное дело.
«К генералу вызывали редко — и первая реакция: зачем?..
Я не боялся генерала. Мысленно проверил, какие у меня проступки.
Вроде бы не было…
Я постучал в дверь. И не ожидая, что ответят, вошел. Вытянулся.
— Садись, Абрамов, — сказал генерал. Я сел.
— Видишь это дело? Я пожал плечами.
— В этом деле лежит твой орден. Правильно, Алексей Иванович?
Алексей Иванович в знак согласия медленно помотал головой.
— В общем, так, мы вот посоветовались с Алексеем Ивановичем и решили поручить тебе дело. Дело это важное, Абрамов, вот почему я и говорю, что в этом деле лежит твой орден. А может, и не один твой…
Тут Васильев подошел к делу и начал своим скрипучим голосом объяснять суть дела.
Дело прислали из гарнизона. Оно почти закончено. Нужно: навести блеск (я занимался этим), ликвидировать противоречия.
И выявить связи…»
В разных вариантах автор по-иному объяснял, почему поручили важное дело молодому следователю. Например, в заметке от 3 апреля 1963 года события изложены несколько иначе:
«Провалы партизанских операций были — и Москва взяла дело на учет.
Звонят из Москвы: когда будут вскрыты „связи“. Что же вы тянете?
А связей нет. Решили так: тихо, спокойно спустить на тормозах, как в таких случаях выходили из положения. Дело дали для наведения блеска молодому следователю. Грамотный.
Другие — поопытнее — следователи под тем или иным предлогом уклонились. Возможен брак — все уже знали, как работал вологодский оперуполномоченный.
А молодой следователь возгордился: какое дело доверили».
* * *
Писатель собирался рассказать, как сразу изменилось отношение сотрудников к следователю, когда стало известно о порученном ему деле. Если раньше они посмеивались над ним, то теперь проявляли повышенный интерес. Да и у следователя появились надежды. «Наконец-то настоящее». Ему рисовались «радужные перспективы» — успех, слава, завоюет внимание любимой женщины.
Сохранилось несколько черновых набросков, где автор довольно подробно излагает, как следователь изучает дело, листает протоколы предыдущих допросов, разглядывает фотографию арестованного.
С легкой иронией замечает писатель, как молодой следователь, не имевший специального юридического образования, использует приемы, подсказанные другими сотрудниками.
«Я начинал с разглядывания фотографии. Этому меня научил следователь, сидевший за стеной, Буев.
Важно, говорил Буев, сразу же вызвать в себе ненависть к подследственному. И он накачивал себя ненавистью. Потому что следствие — поединок, кто кого. И надо еще до чтения дела, говорил Буев, возненавидеть этого гада. Тогда успех обеспечен.
