Кусты образовывали естественный шалаш, спрятанную машину здесь увидеть было практически невозможно.
— А какого цвета была машина?
— Светлая, я мельком посмотрела, думаю, зачем «жигули» в кустах стоят, солнце в глаза било.
— Понятно.
— А может быть, влюбленные приезжали. Квартирный вопрос пока не решен. А в кустах им благодать…
— Все может быть, Леня, все может быть.
Олег опустился на корточки, влез в этот своеобразный шалаш. На мшистой траве не было никаких следов, колесная колея имелась, но ярко выраженных следов не было. Олег осмотрел землю сантиметр за сантиметром. Ничего. Даже окурков нет. Он вылез, огляделся. На земле тоже никаких следов.
— Значит, он заехал с шоссе, спрятал машину. Как же он шел к даче?
— Я думаю, через эту посадку, — сказал Середин, — видишь, она, словно живая изгородь, ведет прямо к забору Бурмина.
И они пошли через эту посадку, видя следы человека, прошедшего до них. Дошли почти до забора дачи.
— Все точно, — сказал Наумов, — вызывай людей, Середин, пусть осмотрят его маршрут.
— Да зачем, у меня здесь оперативник да твой шофер. Сами и осмотрим.
Три часа они ползали по земле, искололи руки, Леша даже лицо оцарапал. И все впустую.
— Ну как дальше жить будем? — спросил Середин Олега.
— Ты попробуй отработать версию Сутулого, а я — в Москву.
— Может, поменяемся?
— Я бы с удовольствием.
— Мне Сытин про Коробкова рассказал. Здорово мы влипли.
— Да, как точно выразился гражданин Коробков, карнавал был устроен неслабый.
— Вот же сволочь какая этот Грушин!
От упоминания одной фамилии Пончика у Наумова свело скулы.
— Ты мне, Леня, о нем лучше не говори. Иногда так жалеешь, что служишь в милиции.
— А ты не жалей, ты накажи его.
— Прохоров занимается.
— Вот и ладно. Ну езжай, а я здесь еще покружусь.
У мотеля на Минском шоссе Олег из машины набрал телефон Горелова.
— Горелов слушает.
— Здравствуйте. — Олег представился.
— Вы где?
— На Минском шоссе. Я хотел бы вас увидеть.
— Я тоже. Приезжайте.
Горелов жил в новом доме на Суворовском бульваре, внизу находился гастроном самообслуживания.
В подъезде стояла установка с кнопками. Кода Олег не знал, но, умудренный некоторым опытом, посмотрел на стену.
На ней жирно было написано фломастером: «1-47».
По сей день Наумов не мог понять, от кого охраняли эти мудреные системы, за которыми следили монтеры и обязательно сидел диспетчер на пульте.
Дверь на третьем этаже была открыта. Его ждали.
— Можно? — спросил Олег.
— Да, да, — в прихожую вышел Виктор Горелов.
Олег сразу же узнал его по многочисленным фотографиям. Правда, в жизни он выглядел значительно моложе. Высокий, спортивный, широкоплечий.
— Вы Наумов?
— Да.
— Проходите.
Они прошли через прихожую, заставленную книжными полками, и вошли в большую комнату, видимо гостиную.
Из кресла поднялся среднего роста бородатый мужчина.
— Знакомьтесь, — сказал Горелов, — это наш друг, художник, Боря Новиков.
На столе стояла бутылка коньяка, немудреная закуска, дымились чашки с кофе.
— Мы помянуть решили, присоединитесь?
— Не могу, на службе.
— Тогда я вам сварю кофе. Необыкновенный кофе. Его научил меня варить чудный старик в Батуми. Ему было около девяноста, но он продолжал работать в кафе. И сам выпивал не меньше десяти чашек.
Горелов вышел.
Новиков посмотрел на Олега. Не простой был этот взгляд — оценивающий, цепкий.
— Вы нашли убийцу? — тихо спросил он.
— Пока нет, — так же тихо ответил Олег.
— Почему?
— Не можем.
— А найдете?
— Надеюсь.
В комнату вошел Горелов, неся дымящуюся чашку кофе.
— Прошу. Вам, кстати, сколько лет, Олег Сергеевич?
— Тридцать шесть.
— Так мы все в общем-то ровесники. Давай на «ты»?
— Давай.
— Значит, пить не будешь?
— Нет.
— А мы помянем. Коньяк хороший, греческий, очень мягкий, его Игорь любил.
Он налил рюмки, и они с Новиковым, не чокаясь, выпили. Помолчали.
— Ты, Олег, извини нас. Мы брата потеряли. Игорь не просто для нас другом был. Больше. Каждый из нас многим обязан ему. Удивлен? Слушай. Борька когда-то пил. Как французы говорят, а-ля нуар. А проще — по-черному. Игорь его остановил. А у меня другое. Рвала критика на куски. На каждом обсуждении мордой в грязь били. Кто поднялся, защитил? Игорь Бурмин. Его уважали очень и как писателя, и как человека.
— Он много писал?
— Да, очень. Но публиковался мало. Для него десятилистовая повесть труднее шла, чем у другого многотомный роман.
— Он всегда работал с документом?
— Понимаешь, мы чуть постарше тебя. Пацанами, совсем маленькими, но все же в войну жили. Так вот в Игоре она осталась на всю жизнь. Он не менял тему. Искал неизвестных героев, неизвестные военные истории воскрешал. Ему очень благодарны многие люди. У него в архиве много писем. После его выступлений людей награждали орденами, оправдывали по суду… Многое было. Конечно, хлеб у него был нелегким. Но Игоря знать надо.
Горелов замолчал. Как-то сразу. Словно шел и оступился. Отвернулся к окну. В комнате повисло молчание. Пауза была длинной и тягучей. И Олег понял, что в этом доме надолго поселилось горе.
Горелов повернулся, и Олег внутренне вздрогнул, увидев, как изменилось его лицо. В дверях его встретил спокойный гостеприимный человек. Сейчас же на него смотрел немолодой мужчина с рельефно обозначенными складками у рта.
— Да что я говорю… — хрипло сказал Горелов, — несу какую-то дичь… Игорька-то нет… Ты, Олег, скажи — кто?
— Пока не знаю.
— Что надо-то? Может, позвонить куда? Или поехать с тобой?.. Впрочем, что я говорю, что я несу? Ты уж прости. Хотел спокойно… А вот… — Горелов опять отвернулся, и у него задрожали плечи.
Новиков встал, обнял товарища, начал что-то шептать ему.
Наумов ждал. Он привык ждать. Его работа была тесно связана с людским горем. Олег работал в уголовном розыске пятнадцать лет. И все время, постоянно ему приходилось сталкиваться с бедой. Она, казалось, шла по следам, и самое страшное в его работе было привыкнуть к ней, очерстветь душой. А он не смог. И поэтому по сей день делил боль со всеми, к кому приходил на помощь. И сейчас, сидя в этой элегантно-пустоватой гостиной, на стенах которой висели яркие, необычно написанные картины, Олег ощущал острое, ни с чем не сравнимое ощущение беды.
