Беляков, который оформлял пенсию, без звука подписал его рапорт об отпуске, генерал Колесников отбыл с делегацией Центрального округа в Пекин, а Воробьев, оставшийся на хозяйстве, подмахнул бумагу без звука. И наступил отпуск. Сорок свободных дней. Конечно, надо было уехать. Да куда денешься с жалкими майорскими отпускными.
Но все равно он был свободен. Раньше, уезжая на юг или в Прибалтику, Сергей звонил в отделение, узнавал, как движутся дела по всяким кражонкам и разбоям.
Но это было раньше.
Сразу после убийства Жилина он позвонил Олегу Кольцову, рассказал ему обо всем.
Конечно, показал билет из Таллина в Москву и паспорт с отметкой эстонских пограничников. Вечером в отделение приехал полковник Комаров и попросил показать материалы по убийству. В них он наткнулся на рапорт скрупулезного Миши Лепилова, в котором тот докладывал о работе на территории с перечислением фамилий людей, у которых проверял документы.
Там-то и всплыла фамилия Вдовина.
А через день пришло постановление горпрокуратуры передать дело по подследственности в ФСБ.
Так с отделения слетел глухой «висяк».
Раньше бы такое событие послужило поводом для двухдневной радостной пьянки, а нынче порадовались часок и забыли.
За последние дни Сергей близко сошелся с Олегом Кольцовым. У них оказалось так много сходного, словно этих людей специально готовили в каком-то особом учебном заведении. А все было просто. И Сергей, и Олег были московскими пареньками. Совестливыми и добрыми. Что нынче большая редкость.
Отпуск Сергея решено было отпраздновать широко. И взялся помочь вездесущий Стас. Он предложил отметить это событие в «Кабачке». Закуску гарантировал по разумным ценам, а выпивку можно было принести с собой.
Наутро после «Кабачка» Сергей проснулся, как всегда, в семь, но посмотрел на часы и понял, что сегодня не надо бежать в отделение допрашивать всякую мразь, утешать потерпевших. Он поспал еще несколько часов, потом встал, заварил кофе, выкурил сигарету, взял с полки томик Алексея Толстого и вместе с героями «Эмигрантов» окунулся в парижскую жизнь. Тихо шелестели липы во дворе, ворковали голуби под окном, весело кричали дети, а он читал, откладывал книжку, курил, и ему было хорошо и спокойно.
Борис Китаин по кличке Китаец
Ночевал он на Бронной у милой Марины. Связь их, многолетняя и прочная, в последнее время дала некоторую трещину. И он прекрасно понимал, что, если бы он остался просто писателем, прожившим сложную, пусть даже поганую жизнь, все бы оставалось по-прежнему.
Но Марина, человек в общем-то светский, узнавала о нем массу сплетен, в которых, впрочем, было и рациональное зерно.
Сегодня она простилась достаточно холодно, и Китаин, спускаясь пешком по лестнице — лифтом он никогда не пользовался, — понимал, что уходит из этого дома навсегда.
Но, как ни странно, чувства подлинной утраты не было. Легкая грусть. Эдакий романтический флер. Он понимал, что нельзя было разделить свою жизнь на две части. Эта маленькая квартира, в которой жили хорошие книги, висели милые картины, собирались умные люди, стала для него чужой.
И люди, с которыми он встречался, были чужими, и разговоры их последнее время стали неинтересными.
Ушла куда-то некая духовная общность, тянувшая Китаина к ним.
Новая жизнь провела четкую разделительную грань между ним и этими людьми. Раньше они были его щитом, огромной частью создаваемого им имиджа. Близость к ним придавала писателю Китаину общественный вес.
Нынче все изменилось. И люди эти для властей предержащих стали лишь забавными попрошайками, добывающими деньги на постановки, юбилеи, издание книг.
Он спускался с шестого этажа, оставляя за собой лестничные площадки, как прожитые годы.
Он даже некое освобождение почувствовал. Вот и все.
Китаин открыл дверь подъезда и увидел чудовищно элегантного Тарасова, небрежно прислонившегося к его машине.
— Алексей, — удивился он, — каким ветром…
— Добрым. Я бы даже сказал, ветром удачи. Китаин удивленно прищурился.
— Разговор не для улицы и не для машины. — Тарасов открыл дверцу и полез в «мерседес».
— Ладно. Поехали в клуб.
— А ты, Боря, — Тарасов усмехнулся, — вышел из подъезда со странным выражением лица.
— С каким же?
— С таким обычно из больницы выходят после выздоровления.
— Из больницы… — Китаин захихикал.
Смеялся он долго, до слез. Потом повернулся к Тарасову и спросил:
— Неужели заметно?
— А то.
В клубе по утреннему времени было пусто. Гудели пылесосы, уборщицы натирали пол, обслуга ресторана меняла скатерти. Пахло хорошим табаком, дорогими духами, алкоголем.
— Люблю утренние кабаки. Пустоту эту люблю, особый запах, ожидание нового дня. — Тарасов хрустко потянулся.
— Не спал, Леша?
— Не успел, я ветер удачи ловил в паруса.
Они прошли в кабинет. За ними, как тень, шел администратор.
— Кофе покрепче и побольше, — не оборачиваясь, сказал ему Китаин, — два омлета с беконом, тосты, джем, две рюмки моего коньяка.
Прежде чем сесть за стол, Китаин подошел к шкафу, вынул свернутый в трубочку плакат, протянул Тарасову:
— Читай.
Тарасов развернул его и увидел свой портрет.
«Всем нам нужны хорошие законы. Всем нам необходимы люди, которым мы можем доверять.
Юрист Алексей Тарасов — ваш выбор. Только он защитит пенсионеров и ветеранов от чиновничьего беспредела. Только он, проживший трудную жизнь вместе с вами, знает ваши беды и заботы…»
— Вот это да, — ахнул Тарасов, — неужели свершилось?!
— Через две недели будешь официально зарегистрирован как кандидат в депутаты Госдумы.
А администратор сноровисто накрыл на стол и растворился, исчез.
— Пошли.
Они сели за стол. Китаин взял рюмку с коньяком.
— Ох-хо-хо. С утра пить начинаю. Еще великий Пушкин устами Татьяны Лариной предупреждал нас об этом.
— Ты что-то путаешь, Борис, — удивился Тарасов.
— Нисколько. Помнишь, она говорит: «Не спиться б, няня…»
— Браво, — Тарасов дважды хлопнул в ладоши, — воистину писательская шутка. Ты, Боря, с этим репертуаром на Бронной выступал?
— Ладно, кандидат в депутаты, ладно. Художника всякий обидеть может…
— Лучше я тебе помогу материально.
— Ты — мне! — Китаин засмеялся, сверкнув золотыми коронками.
— Представь себе. Новожилова можно брать голыми руками.
