Они познакомились в тридцать восьмом в курзале в Пятигорске. Роман их был стремительным в искрометным. Там же, в Пятигорске, они пошли в ЗАГС. Потом для Климова началась страшная жизнь. Кабаки, компании молодых мужчин, Кирины исчезновения на неделю, а то и больше.
Другой бы на его месте набил ей морду, развелся и жил себе в свое удовольствие. Но он не мог. Каждая близость с ней была для него прекрасна, мучительна и терпка. У него до нее были женщины, но ни с одной он не чувствовал себя так полно и самозабвенно.
Кира жила в нем как болезнь. Нужны были деньги, много денег. Тряпки, «Метрополь» и «Савой» сжирали его зарплату в первую неделю. Он начал заниматься сомнительными делами. А Кира на даче принимала женщин. В те годы аборты были запрещены. Ее осудили. Климов ездил к ней в лагерь. Плакал на свиданиях, возил дорогие передачи. Из лагеря она вернулась циничной и грубой. И у нее сразу же начался роман с этим бандюгой Лапшиным. Он красив был, Борис Лапшин. Высокий, с военной выправкой, со светлыми, всегда прищуренными глазами, холодными и страшными. Розанов говорил, что Борис служил в офицерском Дроздовском полку у Деникина, потом у Врангеля в Крыму. Не успел на пароход и остался в России, переходя из банды в банду.
Когда Климов глядел на этого человека, ему казалось, что в его глазах он видит далекое зарево пожаров и степь под Чонгаром. Иногда, выпив, Борис брал гитару и пел всего лишь одну песню:
Нас уже не хватает в шеренгах по восемь,
И без мертвых в атаку идет эскадрон,
И крестом вышивает последняя осень
По истертому золоту наших погон…
И тогда Климову становилось страшно.
Лицо Лапшина твердело, он незряче глядел в окно, словно видел что-то такое, ведомое только ему одному. Они с Кирой спали в верхней комнате, и однажды, когда ревность мучительно и яростно захлестнула его, Климов взял топор и пошел наверх.
Он не успел открыть двери. Сильная рука вырвала топор и толкнула его вниз. Он полетел по ступенькам, больно ударяясь об их острые бока.
Лапшин бросил топор, спустился и сказал насмешливо:
— Послушайте, юнкер, ревность — чувство дикое. Оно позорит мужчину. Опомнитесь. Иначе я вас шлепну и закопаю в саду. — Он повернулся и пошел наверх, насвистывая свою мрачную песенку.
Как он жил потом? То ли во сне, то ли в бреду. Зимой в Ленинград ездил на машинах по Ладоге. Его бомбили и обстреливали. И Климов хотел, чтобы все это увидела Кира. Увидела и поняла, что он стал мужчиной.
Он выпил портвейн, закурил новую папироску и сел, глядя на безмолвный, как языческий божок, телефонный аппарат.
Пусть она позвонит и скажет: «Я еду к тебе».
И больше ему ничего не надо.
Он ходил по комнате, повторяя всего лишь одну фразу: «Ну позвони, позвони, чего тебе стоит».
В дверь постучали. Звук гулко разнесся по даче.
«Кира», — подумал Климов и сбежал вниз.
— Кто? — срывающимся голосом спросил он.
— Соседи с поста ВНОСа, у нас дизель сломался, электричества нет. Пару свечей не одолжите?
— Сейчас, сейчас, — засуетился Климов, открывая замки.
Он раскрыл дверь, и из темноты шагнуло несколько человек.
— Кто?.. Зачем?..
— Уголовный розыск, Климов, вы арестованы.
Данилов
— Мы все знаем, Климов, и о ваших вояжах в Ленинград, и о Шаримевском, о Кире, о Лапшине. Мы знаем, что вы связник и наводчик банды.
Климов молчал, протирая платком стекла очков.
— Мы знаем, что сегодня вам позвонит Кира и вы наведете ее на квартиру.
— Может быть, лучше, что вы все знаете, — сказал спокойно Климов.
Данилов смотрел на него, понимая, что чувство страха умерло в этом человеке. И он стоит на самом краю, когда безразлична жизнь, не страшна смерть. Сейчас в нем живет только тоска-усталость.
— Где краденые вещи, Климов?
— На чердаке.
— Вас проводят туда.
Климов встал, надел очки и равнодушно, как автомат, пошел за оперативниками.
А Данилов никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже слышал его голос.
Климов
Вот и все. Вот и все. Конец. Теперь не будет ни его, ни Киры. А главное — сволочи Лапшина не будет.
Они поднимались на чердак. Лестница скрипела под ногами, отсчитывая шаги.
Карманные фонари осветили недостроенную крышу.
— Где? — спросил оперативник.
— Вон сундуки.
— Помоги-ка, — попросил оперативник товарища.
Они попытались сдвинуть сундук.
— Тяжелый, стерва.
Климов стоял у края крыши, внизу лежали под снегом кирпичи, которые он запас еще до войны, надеясь отделать дачу.
«Надо быть мужчиной», — сказал он про себя и головой вниз, как в морс, прыгнул в темноту.
Данилов
Он стоял у распростертого тела. Кровь из разбитой головы выкрасила снег в черный цвет.
Данилов смотрел на труп Климова, и тяжелое предчувствие беды захватывало его.
— Уберите. И следы закройте.
Иван Александрович поднялся наверх, где милиционеры делали опись изъятия вещей. Сел на диван. Ну что теперь делать? У трех квартир засады, здесь тоже. А если они не придут? Тогда все прахом. Тогда никому не нужны их жертвы и нервы. Никому. Потому что в работе оперативника важен только конечный результат.
Люди работали, переговариваясь шепотом, боясь попасться на глаза начальнику отдела. А он каменел лицом, ненавидя и мучаясь. И вдруг Данилов услышал внизу голос Климова. Это было как в бреду, как в дурном сне. Голос был отчетлив и весел.
— Кто?! — крикнул Данилов.
В комнату поднялся Белов.
— Я говорил, товарищ подполковник.
— Вот и хорошо. — Данилов засмеялся и смеялся долго.
А вокруг стояли ничего не понимающие сотрудники.
— Вы чего, Иван Александрович? — встревоженно спросил Муравьев.
— Игорь, — засмеялся Данилов, — у них голоса похожи, как две гильзы от нагана.
Никитин подмигнул Белову и покрутил пальцем у виска. Мол, чокнулся начальник. Точно чокнулся.
— У кого? — спросил Муравьев. — У Белова и Климова? Ну и что?
— Кира будет звонить по телефону.
Они целый час репетировали текст и просящие интонации Климова.
В качестве эксперта с поста ВНОСа был вызван опертехник, слушавший первый разговор.
Наконец после трех телефонных бесед он сказал:
— В цвет. Тебе, Белов, в театр надо поступать.
