Сергей уже не чувствовал себя смущенным. Конечно, он не убедил эту медицинскую даму, а, собственно, в чем ее убеждать? Доказывать неопровержимые истины? Они же, он, Данилов, Игорь, Самохин, да все их управление не на продуктовой базе всю войну жируют. Они тоже дерутся. Дай бог как дерутся. Он-то в солнечный Баку не за сухофруктами едет. Между прочим, еще неизвестно, как его обратно в Москву повезут.
Когда они возвращались в свой вагон, их догнал Карпунин:
— Вы не сердитесь на нее. У Александры Яковлевны погиб сын, ваш ровесник, Сережа.
Белов молча кивнул, так ничего и не ответив. Тогда он не смог найти нужных слов. Только в купе, оставшись один — Лепилов ушел на дежурство, — Сергей вспомнил, нашел те слова, которые просто обязан был сказать подполковнику. Да, погибло много его ровесников, и наверняка и сейчас они падают, сраженные свинцом на дорогах Чехословакии, Польши, Восточной Пруссии. Но придет время, и люди воздадут каждому. Потому что война — это общее горе, которое вынес на плечах каждый живущий сегодня, независимо от того, что он делал в этой войне. Главное заключается в другом. Через много лет на вопрос: «А что ты сделал для Победы?» — он будет иметь право ответить: «Я сделал все, что в моих силах, я чист перед Родиной».
И вдруг ему захотелось спать. Молодость брала свое. Он снял сапоги, сунул под подушку кобуру и уснул. Проснулся Сергей от напряженной тишины. Поезд стоял. Он выглянул в окно и увидел засыпанный снегом маленький домик, поленницу дров, прижавшуюся к стене, крышу, занесенную снегом, нависшую над ним тяжелой шапкой. Сразу за полустанком начинался лес. Он уходил далеко к горизонту, и высокие ели макушками упирались в садящееся там солнце. Ощутимая на ощупь тишина висела над миром. Она была плотной и бесконечной, как лес, снег и красноватый диск солнца. Она была как сама жизнь.
И ему смертельно захотелось вдруг выскочить из вагона и постоять среди этого покоя. Сергей натянул сапоги и, на ходу застегивая портупею, побежал к дверям вагона. На тормозной площадке стоял пожилой усатый солдат в измазанном углем когда-то зеленом ватнике.
— Вы куда, товарищ старший лейтенант милицейской службы?
Так к нему еще никто и никогда не обращался.
— Подышу немного.
— Это вы правильно придумали. Воздух здесь лучше любого лекарства на ноги ставит. Целебный. Расея, одним словом.
Сергей спрыгнул с площадки. В морозном воздухе плыл запах дыма и хвои. Он вдохнул его полной грудью, и вдруг ему мучительно захотелось жить в этом домике, гулять в этом лесу и забыть обо всем — о войне и службе.
— Товарищ старший лейтенант! — окликнул его звонкий девичий голос.
На площадке стояла темноволосая девушка, затянутая в белый халат.
— Вы меня? — весело спросил Сергей.
— Именно вас. Немедленно возвращайтесь в вагон. Вам нельзя.
— Почему? — удивился Белов.
— Мне доктор, Татьяна Всеволодовна, сказала, что у вас слабые легкие. Поэтому немедленно в вагон!
— Есть! — Сергей шутливо приложил руку к голове.
Он легко, подтянувшись за поручни, прыгнул на площадку. Словно ожидая этого, поезд сразу тронулся.
— Вам нужно выпить горячего чая, — строго сказала девушка, — причем немедленно. Пойдемте со мной.
Она повела Белова в соседний вагон.
— Сюда. — Девушка открыла дверь. — У нас есть термос, в нем всегда горячий чай.
Она сняла белый халат. И только сейчас Сергей рассмотрел ее как следует. Спроси его, какая она, он бы не ответил. Просто красивая, и все. Во всяком случае, он лучше ее никого в жизни не встречал.
— Как вас зовут?
— Марина.
— А меня Сергей.
— Я знаю.
— Откуда? — удивился он.
— Вам же наша начальница объяснила, что этот поезд — женский монастырь на колесах. Мы, как всякие женщины, любопытны. Поэтому атаковали замполита и все у него узнали. Вот так.
— Вы врач? — Сергей покосился на ее погоны с одной звездочкой.
— Нет, я военфельдшер.
— Вы москвичка?
— Почему вы так решили?
— Понимаете, за последнее время мне приходилось сталкиваться с самыми разными людьми. Мой начальник, когда я пришел работать в розыск, прочитал мне целую лекцию о специфических особенностях, говоре и акцентах самых разных людей.
— И вы можете отличить по выговору любого человека? — с недоверием спросила Марина.
— Конечно нет. Но вот ленинградцев и москвичей…
— Ну, на этот раз вы не угадали, я ленинградка. Что же вы чай не пьете?..
Сергей взял стакан, отхлебнул, искоса глядя на Марину. Чуть вздернутый нос, большие светлые глаза, вот какие только, он так и не разобрал, коротко стриженные каштановые волосы. Гимнастерка плотно облегала ее высокую грудь. Военная форма не портила, а, наоборот, подчеркивала стройность ее фигуры.
— Как чай?
— Прекрасный.
Он говорил это вполне искренне. Никогда в жизни он не пил такого вкусного чая. Никогда еще ему не было так хорошо, как сейчас. Только вот начать разговор он никак не мог. Хотел, а не мог.
— Я слышала, вы до войны учились в университете? — Марина взяла стакан с чаем, села напротив.
Сергей поднял глаза и вдруг увидел, что она пристально рассматривает его. От смущения он сделал слишком большой глоток и закашлялся, обжигаясь.
— На юрфаке, — сказал он каким-то хриплым, чужим голосом.
— Я тоже училась.
— В медицинском?
— Нет, в Ленинградском университете, на филологическом.
— Правда? — Сергей поставил стакан с чаем, он почему-то очень обрадовался тому, что Марина — студентка-филолог. Она как-то сразу стала для него понятнее. Точно такой же, как девочки с его курса и других факультетов МГУ.
— Это же очень здорово.
Марина засмеялась и опять внимательно поглядела на Белова.
— Я хотела изучать русскую литературу двадцатого века, даже автореферат писала о «Хождении по мукам» Алексея Толстого. В Ленинграде жили почти все писатели, именами которых мы гордимся. Моя мама работала в литературном архиве, а папа на радио…
— Они живы?
— Нет. Отец погиб в сорок первом под Лугой. Мама умерла за три дня до прорыва блокады. У нее было много друзей… Почти все ленинградские писатели. Они очень любили маму. Она дружила с Анной Андреевной Ахматовой. Вы любите ее стихи?
Сергей задумался на минуту.
Годовщину последнюю празднуй —
Ты пойми, что сегодня точь-в-точь
Нашей первой зимы той алмазной
Повторяется снежная ночь.
Пар валит из-под царских конюшен,
Погружается Мойка во тьму.
Свет луны, как нарочно, притушен.
И куда мы идем — не пойму…
Он читал стихи вполголоса. И вдруг сам увидел заснеженный Ленинград, и Мойку, и конюшни эти царские…
