В 30-м году, когда под городом Угличем строили плотину и под водой должен был остаться старинный монастырь, его ценности передали директору краеведческого музея Никольскому. В музее не хватало места для экспонатов, поэтому Никольский спрятал всю редчайшую церковную утварь, книги, одежду, украшенную драгоценными камнями, в сундуки, а крышку забил гвоздем. Четверть века хранил он бесценные сокровища русского ювелирного искусства, а после его смерти в музей прислали бывшую работницу райисполкома. Она-то и обнаружила в запасниках забитые сундуки.
Не представляя ценности сохраненных вещей, она просто сдирала дорогие оклады с икон, срезала с не имеющих цены уникальных одеяний камни и жемчуг.
Хорошо, что город Калязин находится так далеко от Москвы и о сокровищах местного краеведческого музея не прознали шустрые иностранцы, иначе уплыли бы за кордон камушки, ограненные в XVII веке.
* * *
Андрей Навроцкий, о котором я рассказывал, нынче проживает в уютном городе Дельф, в Голландии. Я пытался разыскать его там, но безуспешно. Видимо, черный антиквар сменил фамилию.
Ему удалось в 1992 году вывезти из Москвы всю свою уникальную коллекцию. Как он это сделал, я не знаю, видимо, с помощью «зеленого друга» — так ласково называл доллары знаменитый московский фарцовщик Ян Рокотов.
Но я знаю десятки историй о том, как наши ценности уплывают за границу.
Сразу после того как железный занавес был сдан на пункт приема вторсырья, нашу страну заполонили антиквары и галерейщики со всего мира.
Одни отрабатывали новые контрабандные каналы, другие действовали вполне легально.
У меня был товарищ, прекрасный художник, талантливый и скромный человек, не избалованный выставками, потому что писал замечательные пейзажи, а не создавал полотна о трудовых подвигах монтажников-высотников, румяных колхозников и о членах Политбюро, посетивших Малую Землю. Он писал свои картины, а хлеб насущный зарабатывал, рисуя рекламы фильмов для кинотеатров.
Но однажды ему повезло. Несколько слайдов с его работ были напечатаны в немецком художественном журнале. И вот несколько лет назад к его вдове приехал галерейщик из Гамбурга. Он посмотрел работы и сказал, что покупает все.
Сумму предложил вполне приличную, оформил покупку через соответствующие инстанции и вывез работы, которые по заключению экспертов не представляли большой художественной ценности.
Но, думаю, галерейщик из портового города Гамбурга не из альтруизма заплатил ломовые, в нашем понимании, деньги за пейзажи моего товарища. О судьбе его работ я подумал прошлым августом в подмосковных Химках. В скромном зале местным художественным комбинатом выставлялись картины Анатолия Воронкова.
С утра радио рассказало мне о чудовищных государственных долгах новой России, днем телевизор показал последствия взрыва фугаса под Ханкалой, газеты поведали об очередном витке политической войны в высших эшелонах власти. Ав зале художественного комбината со стен глядели на меня грустные осенние пейзажи.
Дом на окраине поселка, деревья, печально склонившиеся над ним, подмосковные рощи, застывшие в ожидании дождя, трогательные лесные дорожки. Неброская, печальная, но так милая сердцу красота средней России.
Я смотрел на эти картины и думал о том, как мало мы знаем о работах и судьбе подлинных талантов, живших и творивших в наше время.
Всего два часа я пробыл в выставочном зале в городе Химки. Два часа праздника после многих дней крови и грязи. А когда мы возвращались домой, нас не пустили на Пушкинскую площадь: там как раз в это время взорвали подземный переход.
* * *
Когда-то в детстве я бежал на Тишинский рынок, где забавный старик в маленьком, сколоченном из досок вагончике показывал за пятерку живые картинки из волшебного фонаря. Маленькие кусочки давно ушедшей жизни. Конка, едущая по площади, даму, у которой ветром сорвало шляпу, усатого господина в котелке, шагающего по улице. Проходит время, и начинаешь понимать, что жизнь — это просто собрание историй, похожих на картинки волшебного фонаря. Печальных, смешных и страшных.
Операция «кадр»
— Стоп, — скомандовал режиссер-постановщик Вадим Дербенев. — Давайте еще один дубль.
В маленьком, залитом светом кабинете оперативников было жарко и душно.
— Ты готов? — спросил режиссер оператора Володю Шевелева.
— Через две минуты.
— Давай быстрее.
— Вы че, мужики?
Из глубины коридора в комнату ввалился здоровенный парень в кожаной куртке.
В кабинете сидели два опера угрозыска: обычные менты с наплечными кобурами на свитерах, из которых торчали рукоятки «Макаровых».
— Слушай, — спросил парень в кожаном артиста Игоря Ливанова, — ты давно здесь сидишь?
— С утра.
— Мое заявление у тебя?
— Какое?
— Я же заяву подавал, что у меня «вольво» раздели.
— У меня ничего нет.
— Гражданин, гражданин, — вмешалась замдиректора картины Саня, — здесь кино снимают.
— Ты мне, красивая, пургу не гони. Какое там кино, вино и домино? Я заяву отдал? Отдал. Где моя запаска и набор инструментов?
— Товарищ, мы кино снимаем, — устало вмешался режиссер.
— Кино? Фраера нашли. Искать не хотите.
Кто-то догадался и сбегал за опером Колей Вешняковым.
— Ты чего орешь? — появился Коля. — Видишь, люди делом заняты, кино снимают.
— Понял, командир, — обрадовался кожаный мужик, — «Дорожный патруль». Понял. Вот я им расскажу, как вы в своей ментуре простого русского человека разруливаете.
Они уходят, а мы продолжаем снимать кино. Мы делаем художественный фильм в 108-м отделении милиции. Странное дело, с этим отделением милиции я был связан многими годами жизни.
В 1951 году, когда я переехал жить в коммуналку на улицу Москвина, отделение это находилось во дворе моего дома. В 1957 году, после возвращения и увольнения в запас, меня вызвали туда и со мной долго беседовали серьезный мужик в синем кителе-сталинке и кудрявый пацан из райкома комсомола. Они заманивали меня на суровую милицейскую службу. Обещали быструю и ослепительную карьеру, суровую, но интересную службу.
Тогда я отказался надеть синюю шинель и отправился восвояси, получив, как выстрел в спину, многозначительную фразу человека в синем кителе:
— Смотри, парень, тебе жить.
Позже, когда я стал журналистом и начал писать о боевых буднях «людей в синих шинелях», я подружился с операми из «сто восьмого» и они частенько бросали камушек в мое окошко, выходившее как раз на отделение.
Жил я в бельэтаже, подходил к окну и видел, как ребята щелкают себя по шее, приглашая составить компанию для вечерней беседы. Они приходили ко мне, мы слушали Окуджаву, пили водку и говорили «за жизнь».
