Мы сидели с ним в знакомой с детства комнате. Зимнее солнце уходило за дома, освещая модели самолетов, свет его ломался в стеклах книжных шкафов, высвечивал старые фотографии в рамках на стене. Дядя Володя поведал мне историю поистине необыкновенную.
В его биографии была «каинова» печать. Дважды, молодым инженером, в начале 30-х он побывал в служебной командировке за границей — в Чехословакии и Австрии. В 1935 году он начал работать в управлении аэроклубов ОСОАВИАХИМа.
В 1937 году по делу о заговоре Тухачевского арестовали председателя Совета ОСОАВИАХИМа комкора Роберта Эйдемана. Один из чекистов, работавших в особом отделе этой полувоенной организации, был старинным приятелем Колыбельникова.
Люди всегда остаются людьми, где бы они ни служили, в какое бы время ни жили. И вот приятель предупредил дядю Леню, что скоро его возьмут как человека, наверняка завербованного или чехами, или австрияками.
— Что же мне делать? — спросил его Колыбельников.
— Сваливай из Москвы. Кадровик — мой кореш, он тебя уволит за один день.
Так все и случилось. Владимир Колыбельников исчез из Москвы. Он начал работать механиком на маленьком аэродроме в районе Тикси.
В те годы о советской власти там знали только понаслышке, работали в тех краях суровые мужики, для которых «закон — тайга, прокурор — медведь».
В 41-м Владимир ушел добровольцем на фронт. Сначала был инженером эскадрильи, потом инженером полка. Демобилизовался он в 46-м, прихватив и войну с Японией.
В его послужном списке число «каиновых» печатей увеличилось. Прибавились Польша, Германия, Китай. Он прекрасно понимал, что в Москве рано или поздно за ним придут.
В 37-м ночью в их квартиру приперлись энкавэдэшники с дворником и, узнав, что гражданин Колыбельников здесь больше не проживает, уехали, весьма раздосадованные, обратно на Лубянку.
Искать инженера Колыбельникова времени не было: ежовский конвейер работал с полной нагрузкой, вместо одного можно посадить двух других.
Война внесла свои коррективы в карательную систему, пришлось ловить настоящих шпионов. Но после войны машина арестов снова заработала, человек, выезжавший за границу, становился сладкой добычей.
И вот на Севере, опять на крошечном аэродроме, объявился толковый механик. Ближайший аппарат уполномоченного МГБ находился в окружном центре, за тысячу километров. Его сотрудники искали вражескую агентуру поблизости, до далеких аэродромов руки не доходили. Семь долгих лет проработал там Владимир Георгиевич Колыбельников.
Смерть Сталина на Крайнем Севере встретили спокойно. Никто особенно не убивался по вождю.
Когда радио сообщило об аресте Берия, Колыбельников взял расчет. Получил кучу денег за семь лет работы — тогда платили все положенные надбавки — и вернулся на Патриаршие пруды. Самое смешное, что дядя Володя не потерял московской прописки. И в домоуправлении о нем забыли, потому что его сестра регулярно в самые тяжелые годы подкидывала паспортистке продукты; кстати, всю войну эта дама пользовалась незаконно полученной продуктовой карточкой на фамилию Колыбельникова.
Итак, Владимир Георгиевич вернулся в свою квартиру, в которой жил еще его отец, известный в свое время русский авиатор Георгий Колыбельников, и пошел работать инженером в аэроклуб. Он рассказывал мне много забавных историй о своей северной одиссее. Я слушал, пытаясь представить затерявшиеся на Севере домики маленького аэродрома, где единственной радостью были спирт, сгущенное молоко, голос далекой Москвы по радио.
Я слушал, а за стрельчатым окном мирно спали Патриаршие пруды, самое любимое мое место в Москве. Для нас Патриаршие — это не просто небольшой пруд, аллеи вокруг него, огромный павильон на берегу. Понятие это для меня и моих сверстников более широкое.
— Где он живет? — спрашивали мы.
— На Патриарших.
— А где там?
— В Малом Козихинском.
Для меня Патриаршие — это и Южинский, и Бронные, и Спиридоновка, и Палашевские, и Трехпрудный. Все эти некогда тихие, но даже и сейчас прекрасные улочки старой Москвы.
И обычно именно на старых улочках случались самые забавные истории.
* * *
Это было в те далекие времена, когда зоркое око партийных вождей еще не остановилось на тихих улочках в районе Патриарших. Тогда престижно считалось жить в солидных домах на улице Горького.
Самые большие начальники кустились в коттеджах на Воробьевых горах. Место это получило название «Поселок „Заветы Ильича“». Чины помельче жили в роскошном доме на улице Грановского, ныне Романов переулок.
А на Патриарших шла своя размеренная жизнь. В Трехпрудном переулке в солидном доме проживал некто Борис Захарович Сандлер. Три раза в неделю он приходил в кафе «Националь», где всегда обедал в полном одиночестве, хотя знакомых у него было наверняка ползала.
Одевался он безукоризненно. В каждый свой поход в знаменитое московское кафе надевал новый, отлично сшитый у дорогого портного костюм. Он шил в каких-то таинственных местах все: рубашки, галстуки, пальто — и никогда не открывал этой жгучей тайны московским пижонам.
В «Национале» мне поведали, что в 20-е годы он был солидным нэпманом, имел на Кузнецком свое меховое дело.
Но, как человек умный, с дьявольской интуицией, он первым почувствовал, что нэпу наступает конец, продал дело, вложил деньги в ценности непреходящие — золото и камни — и стал театрально-эстрадным администратором.
Его не коснулись страшные московские аресты. Как он уцелел — не знал никто. Правда, поговаривали, что Борис Захарович истово помогал «любимым» органам каленым железом выжигать гидру контрреволюции. Но в те времена так говорили о любом заметном в определенных кругах человеке, которому посчастливилось уцелеть.
На карманчике пиджака у него всегда были прикреплены две наградные колодки медалей: «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» и «800-летие Москвы». Носил он их с необыкновенной гордостью, и, что самое примечательное, награды эти он получил на законном основании.
Я встречал Бориса Захаровича не только в «Национале», но и у знаменитого пруда. Летом он был одет в прекрасные чесучовые костюмы, зимой — в габардиновые пальто на меху.
Борис Захарович степенно прогуливался в компании таких же, как и он, солидных людей, снисходительно-вежливо раскланиваясь со мной.
Но однажды осенью, когда Сандлер сидел на лавочке, любуясь лебедями, к нему подошли два шустрых молодых человека. Они плюхнулись на скамейку по обе стороны от моего солидного знакомого.
— Гражданин Сандлер?
— Да.
— Борис Захарович?
— Да.
— Мы из МУРа.
Молодые люди предъявили одинаковые квадратные удостоверения.
— Я вас слушаю.
— Это мы вас слушать будем. Просим проехать с нами.
