Не помню, кто из наших прозаиков-фронтовиков написал о том, что на войне быстро взрослеют. Думаю, это можно отнести и к тем, кто четыре с половиной года войны жил в тылу.
У моего поколения пацанов было очень короткое детство: в июне 1941 года они сразу же, независимо от возраста, шагнули в юность. Война сделал нас осмотрительными, развила чувство опасности, научила беспощадной ярости драк с тишинской шпаной, а главное, сделала гражданами страны — понимание этого мы пронесли через всю нашу жизнь.
Военная Москва научила нас многому. В те годы существовало два цвета — светлый и темный, без полутонов. И мы росли максималистами, живя по своему неписаному кодексу чести. Я уверен, что всему хорошему, что есть во мне, я обязан военному детству и армии.
Война по-разному зацепила судьбы моих сверстников. Одни, как я, жили в военном тылу, другие стали ее непосредственными участниками.
Со мной в военном училище был Леня Вагин — отличный парень с Покровских ворот с необычной военной судьбой.
В начале июня 1941 года его отправили на лето к дяде, который служил в Белоруссии. Когда началась война, Леня вместе с семьями комсостава на машинах отправился в тыл. Но по дороге немцы разбомбили их колонну и, пока оставшиеся в живых люди пешком добирались к Могилеву, их опередили солдаты вермахта.
Леню приютили добрые люди в белорусской деревне. Хозяин был связан с партизанами и приспособил пацана в качестве курьера. Леня доставлял сообщения в отряд и приносил инструкции для квартирного хозяина. Потом того арестовали полицаи, и Леня ушел в отряд. Он перезимовал там, помогая разведчикам, был награжден медалью «За боевые заслуги», легко ранен во время бомбежки партизанского лагеря и отправлен на Большую землю.
Так сложилась военная судьба у моего однокашника, а ныне генерал-лейтенанта в отставке Леонида Петровича Вагина.
Ничем подобным я похвастаться не могу. Война застала меня на Кольском полуострове, где в лесотундре находился военный объект, на котором служил мой отец. Что делали военные вблизи норвежской границы, известно было только им. Мы с матерью приехали туда на две недели 10 июня. 22-го началась война.
На машине мы с семьей одного из отцовских сослуживцев доехали до Мончегорска, а там сели в поезд до Ленинграда. На станции Оленья завыли паровозы, закашлял зенитный пулемет, в ужасе заголосили люди.
Мы только собирались обедать. Меня перед едой обязательно поили рыбьим жиром с гематогеном — темно-коричневой бурдой отвратительного вкуса. Но моя мама считала, что это поможет мне вырасти здоровым и сильным. Иногда я думаю, что она была права.
Итак, несмотря на военное время, из сумки были извлечены две бутылки этой чудовищной гадости. И тут-то началась тревога. Мама поставила на стол рыбий жир и гематоген рядом с бутылкой лимонада.
Она побежала к проводнику, а нам приказала залезть под лавку, что мы и сделали. У меня тем временем созрел смелый план: пользуясь паникой, похитить лимонад и выпить его.
Решено. Я вылез из-под лавки и только хотел спереть заветную бутылку, как с треском разлетелось стекло, потом мне в лицо ударил комбинированный коктейль из рыбьего жира, гематогена и лимонада.
Как потом выяснилось, три пули из пулеметной строчки, прошедшей по вагону, попали в наше купе. Дико закричала наша соседка. Я сидел на полу, размазывая по лицу мерзкую жижу. Влетела мать и какой-то военный.
— Спокойно, — сказал он, — ваш пацан цел, его обрызгало из разбитых бутылок.
В купе воняло рыбьим жиром. Меня отмыли и пообещали выпороть, если я буду самовольничать. На этом и закончился мой боевой опыт.
Потом был Ленинград, ничего особенного не осталось у меня в памяти. Но зато я хорошо запомнил вокзал. Огромную толпу, штурмующую поезд, мат, вопли женщин и крик детей. Здоровенные мордатые мужики сбрасывали с подножек вагонов женщин и стариков, милиция ничего не могла сделать, поэтому вызвали комендантскую роту, которая прикладами отгоняла от поезда одуревших от паники людей. Тронулись только тогда, когда военные и милиция проверили билеты и документы и выкинули на перрон паникеров.
Поезд тащился нестерпимо долго, у станции Бологое он стал, и по вагонам пополз мерзкий слух, что немецкий десант с танками перерезал железнодорожную ветку.
А мы просто отстаивались, пропуская воинские эшелоны.
* * *
Москва чудовищно изменилась. Все окна были крест-накрест заклеены бумажными лентами: считалось, что они должны предохранить от ранений осколками разбитого взрывной волной стекла. Вечером на окна опускались светомаскировочные шторы. Если, не дай бог, из какой-нибудь щели просвечивалась узенькая полоска света, в квартире сразу же появлялись энкавэдэшники и выясняли, случайность это или сигнал вражеским самолетам.
Первое, что сделала мама по приезде, — пошла сдавать радиоприемник. Все дело в том, что в довоенные времена каждый приемник регистрировался в местном отделении ОСОАВИАХИМа. На третий день войны была дана команда сдать все радиоприемники: власти боялись, что немцы начнут активную пропаганду по радио, сея панические настроения и лишая людей воли к сопротивлению врагу. Те, кто не сдал приемники, привлекались как пособники в распространении вражеской пропаганды. Слушали только черную, похожую на сковороду, тарелку репродуктора.
Кстати, на этом пострадал наш сосед. Он был радиолюбителем: существовало в те годы такое повальное увлечение. Естественно, приемники свои и самодельный радиопередатчик он сдал. Но у него осталась целая куча ламп и радиодеталей. Их и обнаружило зоркое око уполномоченного по подъезду — существовала в те годы такая должность. У нас этим занималась противная толстая баба, ходившая в зеленой сталинке, синей юбке, хромовых сапогах. На груди ее устрашающе сиял значок, выпущенный еще при наркоме Ежове, он назывался «Добровольный помощник НКВД».
Она исчезла вместе со значком, кителем и сапогами в октябре 41-го, когда немцы подошли к Москве, и объявилась только в 46-м.
Так вот, «бдительный друг НКВД» заметил лампы и детали, и к нашему соседу пришли оперативники в тот самый момент, когда он за столом отмечал свой уход на фронт. Это и спасло его от обвинений в пособничестве фашистам.
Каждое утро все неработающее население нашего дома, в основном домохозяйки и старухи, дружно разбегались по близлежащим магазинам, скупая соль, спички, крупу, сахар, консервы, свечи, муку.
Спросом пользовались только товары длительного хранения. Все квартиры в нашем подъезде были завалены продуктами. Когда шкафы и погребки под окнами заполнились, харчи начали складывать в ванну.
Мама проявила отличное знание отечественной психологии. Она запасалась водкой, твердо зная, что это станет основ-ной валютой, на которую она сможет выменять любое количество продуктов, что впоследствии оказалось чистой правдой.
И вот, 17 июля 1941 года появилось постановление Моссовета о введении карточной системы. Теперь продукты и про-мышленные товары продавались по специальным карточкам. Карточки были хлебные, продуктовые и промтоварные.
