Неделю его не вызывали на допрос. Неделю он ел вонючий тресковый суп на обед и непонятную кашу на ужин. Неделю он надеялся, что тот невысокий худенький человек во всем разберется и выпустит его. И эта одиночка, и яркий, днем и ночью, слепящий свет здоровенной лампы останутся в прошлом.
Однажды дверь открылась и надзиратель скомандовал:
— На выход.
И опять коридоры, двери и команда стоять.
Сержант постучал и доложил:
— Арестованный для допроса доставлен.
Обычная комната, стол, шкаф, стулья.
За столом — молодой человек в аккуратном бостоновом костюме.
— Здравствуйте, Виталий Иванович. Садитесь. Я — ваш следователь капитан Жарков.
Он сел.
— Хотите курить? Берите мои папиросы. Я знаю, что сигареты у вас кончились. Но в тюрьме есть ларек, при обыске у вас изъяли сто двадцать рублей, на них вы можете покупать папиросы в тюремном ларьке. Сначала давайте запишем ваши установочные данные. Итак, фамилия, имя, отчество, год и место рождения.
— Но я же ни в чем не виноват.
— Невиновных к нам не привозят. А моя задача — разобраться объективно в этой непростой ситуации.
И начался первый, многочасовой допрос.
— При обыске в вашей квартире мы обнаружили два ствола, «вальтер» и «браунинг». Это ваше оружие?
Следователь положил на стол два пистолета.
— Это именное оружие моих родителей. Матери и отца. Вы же видите, на рукоятках еще остались следы наградных пластин.
— Значит, не ваше. Так и запишем. Ну а теперь перейдем к вашей активной контрреволюционной деятельности.
Первый допрос закончился ничем. Виталий не смог убедить следователя, что все происходящее — чудовищная ошибка, а Жарков не получил вожделенной подписи под протоколом.
Следующий допрос начался точно так же.
— Вы знаете Ускова?
— Да.
— Шорина?
— Да.
— Левина?
— Да.
Далее следовало перечисление еще десяти неизвестных фамилий.
— Этих не знаю.
— Знаете, только не хотите говорить.
— Не знаю.
И снова в камеру.
Два шага до одной стены, два — до другой. Виталий сочинял стихи. Пытался навсегда запомнить их. И они откладывались в памяти, врезались навечно, потом в лагере он запишет их на бумаге.
Вопросы, вопросы, вопросы:
Зачем, почему и в связи,
Кружатся допросов колеса
Вокруг Лубянской оси.
Вопросы, как гвозди Голгофы,
Пробили все ночи и дни,
И даже лубянские профи
Не знают ответа на них.
Но в этом Виталий Гармаш ошибался. Офицеры особой следственной части точно знали ответы на все вопросы. И они решили их подсказать двадцатилетнему несмышленышу.
Однажды, когда он заснул, его разбудили и повели на допрос.
На этот раз Жарков не жал на него. Расспрашивал о жизни, об увлечениях. Читал его стихи, изъятые при обыске.
— Ты каких поэтов любишь? — спросил он.
— Блока, Есенина, Ахматову…
— Вот видишь, любишь поэтов-патриотов, а следствию помочь не хочешь.
Жарков взглянул на часы.
— Засиделись мы, подъем через сорок минут. Иди в камеру.
Он пришел в камеру и провалился в темную пропасть сна.
— Подъем! Подъем!
Он пытался спать, сидя на табуретке. Но надзиратель регулярно будил его. Засыпал на ходу на прогулке, падал.
Дни превращались в кошмары. Начался бред. Он видел на бородавчатых стенах камеры какие-то яркие картинки, похожие на абстрактных животных. Он уже не пугался, не думал ни о чем, все его существо заполнило одно желание — спать.
И опять спасали стихи, которые он бормотал словно в бреду:
Каждый вечер, полчаса под фонарями,
Захлебнувшись болью на бегу,
Сумасшедший с дикими глазами
Мечется в асфальтовом кругу.
Дребезжат, скрипят изгибы водостоков
На карнизах. Стынут блики дня,
Мечется в зубах у черных окон,
Человек, похожий на меня.
На пятнадцатый день бессонницы, измученного, потерявшего ощущение реальности, его снова вызвал на допрос Жарков.
Виталий практически не мог отвечать на вопросы, не слышал их, не понимал.
— Подпиши! — кричал следователь.
— Подпиши!
— Подпиши!
И он подписал. Тогда Виталий не знал, что подпись эта была чистой формальностью и нужна была только Жаркову для отчета перед начальством. Приговор уже был подписан.
Однажды, когда он шел с допроса, в коридоре столкнулся с двумя офицерами МГБ. Один из них посмотрел на Гармаша, улыбнулся и подмигнул ему. Это был тот самый корреспондент «Нью-Йорк Таймс» Андерсон.
На заседание трибунала войск МГБ их привезли втроем: Володю Ускова, Володю Шорина и его. Заседание было предельно коротким.
За подготовку террористического акта против товарищей Маленкова и Кагановича, за создание антисоветской организации, ставящей целью подрыв советской власти, им дали три статьи УК 58–10, 58-4, 58-8 — через семнадцатую статью УК.
Общий срок — 25 лет исправительно-трудовых лагерей и пять лет «по рогам», то есть лишения избирательных прав.
Все трое получили одинаково, несмотря на то что Володя Шорин, по кличке «Барон», смог вынести и бессонницу, и побои и ничего не подписал.
Позже, когда они вернулись, Усков тщательно скрывал, что сидел как «враг народа», он говорил, что отбывал срок за грабеж с «мокрухой».
И Володька Шорин, заядлый охотник и рыболов, сказал мне просто:
— Знаешь, Эдик, ненавидел я их сильно, поэтому не боялся. Не сломили они меня.
В день приговора Виталий смотрел на трех солидных полковников в глаженых мундирах и не мог понять: неужели эти умудренные жизнью, пожилые мужики всерьез воспринимают происходящее, губят жизнь трем двадцатилетним мальчишкам — ему, студенту Экономического института, театральному осветителю Володе Шорину и неработающему Ускову?
Оказывается, делали они это вполне серьезно.
А дальше — два месяца в общей камере внутренней тюрьмы, потом — этап, почему-то Владимирская спецтюрьма — на одни сутки и снова — этап.
В вагонной камере — всего трое, несмотря на то что остальные камеры забиты под завязку. Террористов и убийц возили отдельно.
Потом знаменитый Степлаг и каторжный номер на спину и на грудь — СЖЖ-902.
