Их связали, заклеили рты и тоже отволокли в кладовку.
Двери ее Серый запер сам, а ключ выбросил в окно.
Залаял, захрипел на улице кобель. И вдруг взвизгнул и затих.
Вспыхнул автоген. Голубое пламя резануло по двери.
Через несколько минут рафик и две «Волги» неслись в сторону Ташкента.
Сергей Третьяков вышел из машины на улице Москвина. Он не стал заезжать во двор, оставил машину напротив кафе.
По утреннему времени улица была тиха и пустынна. Только с Петровки и Пушкинской доносился автомобильный скрежет.
Сергей постоял немного, глядя, как солнце обновило старые, когда-то элегантные дома. В Театре Корша, ныне «женском» МХАТе, так и не кончили ремонт, но все равно здание это красного кирпича украшало улицу.
Вот он и в Москве. В центре. Здесь каждую улицу он исходил, оттопал по ней.
Сергей усмехнулся, закурил и пошел в «контору».
Во дворе стоял «мерседес» Лузгина, шофер читал «Советскую Россию».
Сергей вошел в подъезд, поднялся по лестнице, набрал код на двери.
Навстречу ему поднялся милиционер, поднес руку к козырьку:
— С приездом.
— Спасибо. — Сергей пожал руку постовому и прошел к своему кабинету.
Достал ключ, открыл дверь.
В кабинете было душно. Видимо, окна не открывались все эти тридцать дней.
Третьяков распахнул окно и сел за стол.
Взял папку для бумаг. Она была пуста.
Он нажал кнопку селектора:
— Вера, для меня что-нибудь есть?
Селектор молчал.
— Вы меня слышите, Вера?
— Слышу, — придушенно сказала секретарша.
— Тогда несите бумаги.
— Хорошо.
Третьяков открыл ящик стола. Он был пуст.
Тогда он подошел к сейфу, вставил ключ, распахнул металлическую дверцу.
На полке лежали три пачки денег, коробка с часами. Стояли две бутылки французского коньяка. В общем, все, что не относилось к работе.
Ни одной бумажки, ни одного чистого бланка.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел Лузгин.
— С приездом, тезка.
— Привет. А где мои бумаги?
— А они тебе больше не нужны. — Лузгин сел в кресло.
— Не понял.
— Решением правления ты уволен.
— Чья это инициатива?
— Моя.
— Твоя, — усмехнулся Третьяков, — с каких пор коммерческий директор увольняет вице-президента?
— Тебя долго не было, Сергей. — Лузгин достал сигарету, прикурил, затянулся, помолчал. — Теперь президент фирмы я.
— Ну тогда понятно.
— Ты можешь зайти в бухгалтерию и получить расчет. Правда, у тебя, наверное, есть медицинский…
— Я не буду кусочничать из-за нескольких сотен, Лузгин.
— Вот и ладушки.
— Нет, не ладушки. — Сергей подошел к Лузгину, наклонился к нему. — Ты знаешь, кого я встретил в Вене?
— Твои встречи, твои трудности.
— Гольдина.
Лузгин прищурился, усмехнулся:
— Ну и что?
— А то, что он сказал, что передавал тебе для меня зелень.
— Ну и что?
— Где грины?
— А разве в Вене ты не понял, что ты не в деле?
— Меня не чешут ваши дела. Мне нужна зелень.
— Она всем нужна. — Лузгин встал.
Третьяков схватил его за рубашку, подтянул к себе, а потом ударил спиной о стену.
— Ты… — Лузгин словно подавился.
— Слушай меня, падла, я уйду. Прямо сейчас, но пять тысяч зеленых ты пришлешь мне домой. Понял?
— Пусти.
Третьяков локтем надавил ему на шею. Лузгин захрипел.
— Помни, деньги завтра, иначе к тебе придут люди.
Он оттолкнул Лузгина, и тот с грохотом, потащив за собой стул, отлетел к дверям.
— Ты, приблатненный. — Лузгин поправил рубашку. — Меня пугать решил?
Он достал сигарету.
— Меня пугать, — повторил Лузгин, — ты думаешь, на тебя нет управы? Ошибаешься. У меня методы другие, но кровью ты похаркаешь.
Он вышел, саданув дверью.
Третьяков открыл кейс и начал складывать в него свои пожитки.
Другая теперь была машина у Бориса Павловича Громова. Не было радиотелефона, да и номера не те были. И форма на нем другая была. Хоть и генеральская, но прокуратуры.
Теперь не вытягивались в струнку гаишники на перекрестках, не передавали с поста на пост, что едет Борис Громов.
Другое время. Совсем другое.
У ресторана «Архангельское» водитель повернул направо. Вот и дача Михаила Кирилловича Мусатова.
То же, что и раньше, только нет у ворот охраны.
Но сторож все-таки есть. Он и распахнул ворота услужливо, пропуская черную «Волгу».
Михаил Кириллович нестареющий, бодрый, несмотря на все катаклизмы и передряги.
— Ну, здравствуй, Боря. Здравствуй.
Михаил Кириллович обнял Громова.
— Молодец. Генерал.
— Государственный советник юстиции, — усмехнулся Громов.
— Раз погоны и лампасы есть — генерал. Пошли, пошли.
Он вел Громова к беседке в глубине многогектарного участка.
— А я смотрю, Михаил Кириллович, — Громов хитро прищурился, — павильончик-то на берегу выстроили. А в восемьдесят втором опасались разговоров.
— Так тогда пост мой к скромности располагал. А теперь дачу эту я выкупил. Сейчас, брат, начальство наше частную собственность приветствует. Пенсионер я. Вот и строю потихоньку для внуков.
Они вошли в беседку. А там уж и стол накрыт был.
Богатый по нынешним временам. С закуской и выпивкой заграничной.
Правда, не было, как раньше, официантки.
— Садись, Боря, садись. Что пить будешь?
— Я, Михаил Кириллович, консерватор. Водочку.
Мусатов налил ему водки, себе плеснул немного джина, разбавил тоником, бросил лед.
— Уже не могу водку-то. Возраст. Ну давай.
Они чокнулись и выпили.
Мусатов бросил в рот орешек. Громов подцепил вилкой кусок лососины.
— Что ты, Боря, старика обижаешь?
— Вы о чем, Михаил Кириллович?
— А о том. Раньше я подумать не успею, а ты уже здесь. А теперь? — строго спросил Мусатов. Резко.
