Калугин взял чистый лист бумаги, нарисовал шесть квадратов, написал: «Лимарев». От шести потом нарисовал кружок и написал в нем: «Славский». Соединил квадратики с кружком шестью линиями и поставил большой вопросительный знак.
Сколько времени потребуется, чтобы зачеркнуть его?
Неделя, месяц, год? А может быть, день. И так случается в его профессии. Но пока знак этот стоял.
Верил ли он, майор Калугин, Славскому? Трудно сказать. Как человек он даже тогда сочувствовал этому красивому, весьма неглупому парню, связавшемуся с дельцами. Но как офицер милиции не верил ему. Ни тогда на допросе, ни сегодня, в Зачатьевском… слишком много приходило в этот кабинет людей, гоняющихся за сокровищами «мадам Петуховой». Слишком много.
Деньги развратили их. Легкие деньги. Без счета платимые торгашами и дельцами за старину.
Часы на сейфе щелкнули, как старый курок, и кабинет наполнил невероятной силы звон. Калугин вздрогнул от неожиданности и растерянно посмотрел на бронзовое чудо. Мускулистые мужчины старались на совесть, наполняя комнату медным грохотом.
Распахнулась дверь, и в кабинет влетел начальник отдела Борис Смолин.
— Что это у тебя, Игорь?
Полковник с изумлением посмотрел на часы:
— Чудо чудное, диво дивное.
— Откуда они?
— Вещдок по делу Сергунова.
— Так они же были сломаны.
— А Осипов у нас для чего?
— Умелец. Ему не в сыске работать, а часовщиком на Неглинке.
— Ну, это ты, Борис, напрасно. Он паренек старательный.
— Слишком. Видимо, вчера он дежурил и починил этого монстра. Ну, как дела в особой группе?
— Кража лихая. Взяли Лимарева.
Смолин присвистнул:
— А еще что?
— Дальше мелочи. Ковку, плитку расписную, каминный экран. Главное — Лимарев.
— Ну-с, и какие у тебя суждения на этот счет? — Смолин встал, подошел к окну, забарабанил пальцами по стеклу.
— Свидетелем по делу проходит Славский.
— Сергей? Наш бородатый красавец? Ты думаешь, он?
— Не исключаю.
— Не похоже. После освобождения окончил институт, работает, ни по каким делам не проходит.
— Знаешь, конь леченый, вор прощенный…
— Да, это так. Я помню, как он прикрывал Хомутова. Боялся. Мальчиков его боялся.
— Хомутов. А это же идея.
— Его же расстреляли?
— А мальчики?
— Уголовная шпана. Рыбы-прилипалы. Их профессия — разбойные нападения.
— Так в Зачатьевском грабеж. Вульгарный грабеж.
— Тоже правильно, я не подумал.
— Понимаешь, целое выстраивается: Славский и мальчики Хомутова.
— А сбыт?
— Патрушев.
— Пожалуй, это можно использовать как версию. Но учти, Игорь, как одну из версий. А у тебя их должно быть минимум пять.
— Пока одна только. Хочу повидать Шейкмана.
— Куда проще. Пойди в Дом кино, он там в бильярдной крутится каждый день.
Двор Вадиму понравился. Хороший был двор. Настоящий старомосковский. Таких уже мало остается в городе. Приезжают крепкие ребята с кранами и бульдозерами. Разбивают клин-бабой видавшие виды дома. Выкорчевывают отвалами зелень. Площадку готовят. Для нового сверкающего стеклами архитектурного шедевра с разноцветными лоджиями. И стоит он на пустыре. Одиноко, как солдат на посту. Современный, сверкающий, удобный.
Но только не дом сломали веселые ребята-строители — они под корень выкорчевали кусок старой Москвы. Разрушили нравственный микроклимат. Разорвали десятилетиями налаженные человеческие связи…
Вадим рос в таком дворе. Зеленом, уютном. С десятками закоулков, удобных для мальчишеских игр, с сараями у забора, где жильцы дома, народ трудовой, устраивали мастерские. С волейбольной площадкой, которую для них, пацанов, построили взрослые.
Вернувшись из школы, бежал он на площадку, где дотемна резались в волейбол. Тогда не было призов типа «Кожаный мяч», спортклубов не было, соревнования были. Играли двор на двор, улица на улицу, выбирая чемпиона. Победители ехали в Парк культуры имени Горького, на негласное первенство Москвы. Многого тогда не было. Например, понятия «трудные подростки».
Во дворах были свои порядки, вернувшиеся с работы, стукавшие в домино взрослые внимательно следили за порядком во дворе. Великая сила двор.
А сейчас люди десятилетиями живут в новых домах-красавцах, а своих соседей не знают.
Что и говорить, хороший был двор, и очень он понравился Вадиму. Жизнь в нем текла неспешная, летняя.
Сушилось белье на веревках, сидели у подъезда старушки.
Дом, в котором жил Силин, стоял в глубине. Крепкий дом, четырехэтажный, сложенный из добротного кирпича.
Вадим пошел к нему мимо песочниц, клумбы с цветами, под любопытными взглядами старушек. Он вошел в прохладный подъезд и понял, что ему опять не повезло. Квартира Силина находилась на последнем этаже. А пролеты были здоровые. Но ничего не поделаешь — идти надо.
Изменения формы общественной жизни никак не отразились на настенных надписях подъездов. Все те же извечные «Нина + Коля = любовь» и, конечно, сведение счетов, извечное выяснение, кто же из юных обитателей подъезда дурак.
Дверь 26-й квартиры говорила о том, что в доме этом хозяина нет. Все двери на площадке были аккуратно обиты разноцветными кожзаменителями, некоторые даже простеганы золотистой проволокой и украшены похожими на солдатские пуговицы шляпками кнопок. Только из дверей квартиры Силина торчали клочья грязной ваты и разорванная мешковина.
Номера не было. Просто кто-то на деревянной раме мелом написал: 26.
Вадим нажал кнопку звонка. Тихо. Он надавил сильнее. Звонок молчал. Тогда он постучал кулаком в филенку. Постоял, прислушался. В квартире кто-то был.
Вадим отчетливо слышал шум за дверью. Он повернулся спиной и ударил каблуком.
— Иду, иду, — послышался голос в глубине квартиры. Дверь распахнулась. На пороге стояла пожилая женщина с мокрым распаренным лицом. Она устало провела тыльной стороной ладони по мокрому лбу и спросила ровным, без интонаций голосом: — Вы к кому?
— Силин Петр Семенович здесь живет?
Женщина посмотрела на Вадима и так же равнодушно спросила:
— А вы кто?
— Вы, видимо, его жена, Мария Петровна?
— Да.
Она даже не удивилась, откуда этот незнакомый человек знает ее имя.
— Вы, наверное, из милиции?
— Да.
— Проходите. — Женщина устало посторонилась, открывая дорогу.
