— Вы часто виделись?
— Вчера второй раз.
— Ну что ж, идите.
— Куда?
— Вы свободны.
Алена поднялась, взяла со стола пропуск.
Вошел Боря Логунов:
— Ну что?
— Она видела его второй раз. А что Тохадзе?
— Берет на себя, сообщников не называет.
— Ну что ж, пошли к нему.
Было еще совсем рано, когда «Волга» въехала в Козицкий переулок. Редкие прохожие сразу же обратили внимание на нее. Уж больно разукрашена была машина: фары, колпаки, зеленые козырьки над стеклами. Да и стекла необыкновенные. Чуть солнце появилось, и они затемняются.
Сразу видно, что хозяин любит свою машину. Любит и гордится ею.
У дома 2 «Волга» остановилась. Из нее вышел человек среднего роста, модно одетый. Оглядел окна, вошел в подъезд.
Желтухин на кухне пил кефир с плюшкой. Кухня была чистая, уютная, как у хорошей хозяйки. Весело блестели на солнце баночки для специй, кастрюли, медные бока самовара, импортный портативный телевизор. Желтухин пил кефир медленно, торопиться ему было некуда. Внезапно раздался звук, словно включили сирену.
И вспыхнула лампочка в стоящей на столе маленькой панели.
Это был условный сигнал. Пришел свой. Человек, знающий, где расположена секретная кнопка звонка. Желтухин аккуратно вытер рот салфеткой и пошел открывать дверь.
А дверь в квартире Желтухина была как в крепости. Толстая, обитая железными полосами, с целой системой сложных замков.
Желтухин посмотрел в глазок и начал отпирать запоры. Наконец дверь распахнулась. В квартиру шагнул Гурам Тохадзе.
Хозяин и гость обнялись.
— Ну здравствуй, здравствуй, Гурамчик, — ласково то ли пропел, то ли проговорил Желтухин. — Давно не был. Забыл старика.
— Здравствуйте, дорогой Степан Федорович, здравствуйте.
Они вошли в комнату.
Тохадзе огляделся. Занавески из ситца. Репродукции на стенах. Деловая отечественная мебель. Только в углу сверкающий куб дорогого японского телевизора и видеоприставки.
— Скромно живешь, дорогой. Очень скромно. Разве такой человек, как ты, так жить должен? — Тохадзе хлопнул ладонью по столу. — Не ценят тебя в Москве, не ценят. Ты к нам приезжай, в Батуми. Первым человеком будешь. Почет, уважение. Мы тебе сыновьями станем.
— Спасибо, Гурамчик, спасибо, дорогой. Мне, старику, чего надо-то? Малость самую: кефирчику, кашку да хлебушек белый. — Лицо Желтухина собралось морщинами. — Мне главное, чтобы у друзей все миром да путем было.
Добрый, ласковый стоял перед Тохадзе Желтухин. Да только глаза жили отдельно от морщин, ласкового голоса. От всего желтухинского обличья заботливого старичка. Холодными были глаза. Цепкими, безжалостными.
— Знаю, дорогой. — Тохадзе опустился на стул. — Горе меня к тебе привело, горе.
— Говори.
— Брата, Нугзара, арестовали.
— Об этом можешь мне, Гурам, не говорить. Знаю я кое— что о твоем брате, знаю. С трудным делом ты ко мне пришел.
— Я, дорогой Степан Федорович, к тебе, как к отцу, пришел. Помоги. Ты нас с Нугзаром знаешь. Мы тебе как сыновья были. Нугзар по любому твоему слову все делал…
Желтухин поднял руку. Тохадзе замолчал.
— Брат твой не бесплатно все это делал. Понял? А потом, разве я его людей грабить посылал? А?.. Молчишь. Ты просил — я его в дело взял. Кусок хлеба с маслом да куш дал. А он как нас отблагодарил? В налетчики пошел. Теперь свободу себе покупает, всех нас заложит.
— Что ты! Что ты! — Гурам Тохадзе замахал руками.
— Конечно, я его выручу, только стоить это будет дорого. Понял?
— Как не понять, дорогой, понял, конечно.
— Дело ты мне предлагаешь трудное, значит, и стоит оно дорого.
— Сколько?
Желтухин положил на стол растопыренную пятерню.
— Можно.
— Это пока. И запомни: освободить я его не сумею. Пока… Сейчас думать надо о том, чтобы ему статью помягче дали. А там уж посмотрим. Понял, Гурам?
Кривенцов сидел за столом и читал документы по делу Тохадзе.
Корнеев стоял у окна, разглядывая знакомые до последней трещины крыши домов.
— Ну что ж, так сказать, хорошо. Есть о чем доложить наверх. Есть. Заканчивайте быстрее.
— Станислав Павлович, мне хотелось бы поработать с Тохадзе подольше, у меня есть предположения, что он замешан в двух убийствах.
— Они за ним числятся?
— Нет. Одно в Московской области, а одно в Туле.
— Игорь Дмитриевич, ну зачем тебе эти «висяки», пусть у областников голова болит да туляки почешутся. Какое нам до этого дело? Заканчивай с Тохадзе.
— Но мне нужно еще дней десять.
— Пять. Понял? Пять.
Корнеев кивнул и пошел к двери.
— Слушай, Корнеев. — Кривенцов встал из-за стола, подошел к Игорю. — Тут дело деликатное есть. Надо руководству помочь.
— Что за дело?
— Вот. — Кривенцов щелкнул замком сейфа, достал папку. — Дело по угону автомашины у товарища Черемисина. Слыхал о таком?
— Только по телевизору.
— Вот-вот, так сказать, большой человек. А у него машину угнали.
— Так угонами другой отдел занимается.
— До чего же ты, Корнеев, непонятливый человек. Это же Черемисин. Понял? Черемисин.
— Да хоть сам.
— Ты что, ты что, — прервал его Кривенцов, — так сказать, такое имя всуе. Ты лучше своего Тохадзе попроси, пусть на себя этот угон возьмет.
— Что?!
— Пусть на себя возьмет угон машины Черемисина.
— Да вы в своем уме предлагать мне такое?
— Так, — сказал Кривенцов, — понятно. Потащишь в партбюро — откажусь, докажу, что ты хочешь меня оклеветать. Понял?
— Ну и сволочь ты, Кривенцов. Ох, какая же сволочь.
— А это я запомню.
Корнеев вышел, в сердцах саданув дверью.
В кабинете Михаила Кирилловича телефонов было много. Они стояли на столе и на специальной тумбе. Только этот, старого образца, беленький телефон одиноко притулился на полочке. Сейчас он звенел тонко и переливчато.
Мусатов снял трубку.
— Да… Здорово… Знаешь, я, когда звонок этого аппарата слышу, сразу на сердце легче: друзья звонят. Да. А что за спешка такая. У всех дела. Ну ладно, ладно, приеду. А где там. Давай. Жди.
Мусатов положил трубку, забарабанил пальцами по столу. Нажал кнопку звонка.
