На столике водка, крупно нарезанное сало, черный хлеб и большие синеватые узбекские луковицы. Мусатов положил на кусок ржаного хлеба сало, отрезал кружок лука, разместил сверху, налил.
— Ну, Борис, поехали.
Они выпили и закусили, захрустели луком.
— Я, Борис, человек простой, — Мусатов смахнул слезу, — в деревне вырос. Сало да лук — лакомство нашего детства.
— Я, Михаил Кириллович, тоже люблю простую пищу.
— Да что вы, молодые, понимаете в этом. Привыкли по ресторанам да санаториям…
Откуда-то налетел ветер, погнал по реке барашки волн, закачал катер.
Мусатов зябко поежился:
— Наливай, Боря.
Громов стремительно наполнил стопки.
— Ну, за твое генеральство.
Громов даже поперхнулся.
— Звонил я Олегу Кузьмичу, говорил с ним, — усмехнулся Мусатов, — была заминка, но все решили. К праздникам заказывай форму.
— Это правда? — Громов вскочил.
— Сиди, сиди. Правда. Я и с министром твоим вчера на совещании парой слов перекинулся. Он о тебе хорошего мнения. Обещал подумать о более масштабной работе.
— Михаил Кириллович, — Громов прижал обе руки к груди, — нет и не будет у вас человека вернее меня. Все сделаю для вас.
— Это ты загнул. «Верность», «все сделаю»… Просто время такое, что хорошие люди должны друг друга держаться. Помогать. Ты чем силен? Компанией своей. Так-то, Боря.
— Вы же меня знаете. Не подведу.
— Все знаю, а вот попросить стесняюсь.
— Михаил Кириллович! — Громов вскочил. — Только скажите. Любая ваша просьба для меня приказ.
— Друг у меня есть. Старинный, с войны. Живет в Батуми. У него вроде бы сына, что ли, арестовали.
— Как фамилия сына?
— Тохадзе.
Громов присвистнул.
— Что, трудно? — прищурился Мусатов.
— Да, нелегко.
— Я тебя, Боря, освобождать его не прошу. Ты ему смягчи статью. Чтобы он получил поменьше.
— Это можно, — обрадовался Громов, — только человек, который им занимается, больно гнилой.
— Что ты имеешь в виду?
— Не понимает он обстановки. Этики не знает.
— Хороший работник?
— Да как сказать…
— Ты его от этого дела отстрани. Как его фамилия-то?
— Корнеев.
— А живет где?
— А зачем?
— Нужно, Боря, нужно.
— Я его адрес завтра вам скажу.
Разукрашенная машина Тохадзе стояла у тротуара на Патриарших прудах.
Гурам и Гена кого-то ждали. Они много курили, провожая глазами проходящих женщин.
— Долго еще? — Гена выкинул окурок на тротуар.
— Совсем немного, Гена. Совсем немного.
— Что о Нугзаре слышно?
— А ничего. Его дело майор Корнеев ведет. Зверь, клянусь честным словом.
— А ты ему дай.
— Слушай! Как дам? Я его телефона даже не знаю. У меня там друг работает, говорит, зверь Корнеев, понимаешь, зверь.
— Ты ему много дай. Он и возьмет.
— А-а! — Тохадзе махнул рукой. — Сколько еще людей поганых на земле, Гена. Друг другу в беде не хотят помочь.
Из-за угла выехал «запорожец», притормозил. Из него вышли Звонков и Желтухин.
Они перекинулись парой фраз, пожали друг другу руки и разошлись.
— Ты смотри, это же Женька Звонков, — удивился Гена, — мы с ним вместе работаем. Не знал, что он тоже из крутежных.
— Нет! Я его знаю. Тачку он мне чинил. Степан Федорович меня к нему посылал. Это механик его.
Тохадзе вышел из машины, подошел к Желтухину, поздоровался, тот передал ему бумажку и уехал.
— Большой человек. Ах, какой большой человек, — сказал, садясь в машину, Тохадзе. — Не голова — Совмин. Все придумать может. Все сделать может. Большой человек!
— Да знаю я этого старичка, — засмеялся Гена, — он иногда к дядьке моему заходит. Тихий пенсионер.
— Ты еще молод, дорогой, — Тохадзе улыбнулся снисходительно, — совсем молод. Вот уже много лет без этого тихого пенсионера ни одно крупное дело не обходится. Он самый богатый человек из всех, кого я знаю.
— Так почему же он на этом дерьме ездит?
— Потому что умный.
— Очень богатый? — переспросил Гена и задумался.
Какой же сегодня день длинный был! Странно даже. Иногда время пролетает стремительно. Встал утром, кофе выпил, сигарету выкурил, пошел на службу. Вроде совсем недавно, кажется, час назад шел по своей улице Островского. Яркой, утренней. А вот топаешь домой по желтой фонарной дорожке. Спит Замоскворечье, а ты идешь по той же улице Островского. Игорь остановился, закурил сигарету.
Осень хозяйничала в Замоскворечье. В свете фонарей листья казались черными. Ветер, заблудившийся в переплетении переулков, напитавшийся запахом осени в городских палисадниках и остатках замоскворецких рощ, оставлял на губах горьковатый вкус гниющей коры.
Хорошо просто так стоять и курить, прокручивая в памяти прожитый день. А он какой-то странный был. Вдруг начал домогаться и звать поужинать бывший начальник отдела Комаров. Предложение это просто сразило Игоря, а Борис Логунов, сидевший у него в кабинете, минут десять хохотал.
Всем московским сыщикам была известна феноменальная жадность Комарова. Он на работе даже костюмы носил, пошитые из форменного материала. И тут на тебе — зовет ужинать в «Узбекистан». Главное, звонил настойчиво, несколько раз.
С семнадцати до двадцати допрашивал Тохадзе, так Комаров раза четыре звонил.
А потом Борис довез Игоря до ресторана на своем «запорожце», они на прощание выкурили по сигарете.
И уехал Логунов в маленькой машине, и начался этот какой-то рваный, пугающий вечер.
Все было странно и непривычно: богатый стол, роскошный костюм Комарова, а главное — его слова, так не вяжущиеся с тем, о чем он говорил еще месяц назад.
Комаров наливал дорогой коньяк в фужеры и пил его жадно, как воду.
— Ты, Корнеев, счастья своего не знаешь. Ты за Громова держись. Борис Павлович знаешь какой человек… Когда меня уволили, он позвонил, к себе домой позвал. В «Интурист» устроил. Я у них по режиму работаю. Понял? Да я раньше, когда в милиции этой бегал, даже не знал, что такая жизнь есть.
Комаров пил, хвалил Громова, совал Игорю дорогие фирменные сигареты.
И этот ресторан, и пьяный Комаров, и, главное, разговор этот непонятный вызвали в Игоре чувство настороженности и неосознанной опасности. Почему, как могло возникнуть это чувство?
