Корнеев еще раз поглядел на доску, нашел два до слез знакомых лица. И, сочтя это приметой доброй, поднялся на второй этаж. Прошел мимо библиотеки, комнаты игр, читальни. Поднялся на сцену. Никого.
Игорь увидел маленькую дверь с табличкой «Худрук». В длинной узкой комнате висели потертые театральные костюмы, в основном мужские: вытертые фраки, старые пиджаки, неведомые мундиры. Правда, было и несколько женских платьев с грязными оборванными кружевными подолами.
— Есть здесь кто? — громко спросил Игорь.
— А кто нужен?
Из-за старого тряпья появился Филин.
— Батюшки! Игорь Дмитриевич! Вот уж не ждал. Неужели ко мне?
— К вам, Анатолий Степанович.
— Хотите извиниться за своих коллег, подсунувших мне кассету с порнухой?
— О сем, Анатолий Степанович, мне ничего не ведомо.
— Верно, и на вас зла не держу. Прошу, я как раз чаевничать собрался.
Комната эта оказалась не такой уж маленькой. В глубине из старых декораций были отгорожены апартаменты Филина.
Здесь было все: окно с видом на спортивную площадку, холодильник, кровать, стол.
Да и Филин не похож был на зэка. Ой не похож. Красивая темно-серая трикотажная рубашка на трех пуговицах выглядывала из-под синей арестантской робы. Да и роба эта была слишком новая и отутюженная. Темные брюки и кожаные домашние тапочки.
Лагерь есть лагерь. А в нем есть блатной авторитет. И ничего пока с этим сделать нельзя.
В углу на тумбочке совсем по-домашнему засвистел чайник.
Филин поколдовал с какими-то пакетиками, залил заварочный чайник. Потом достал из тумбочки хлеб, а из холодильника пеструю банку голландской консервированной ветчины.
— Не откажите, Игорь Дмитриевич. Стол, конечно, скромный, но…
Игорь смотрел на ветчину, которую пробовал всего пару раз в жизни. Ему ее давали в праздничном заказе. Он не удивлялся, способность эта покинула его уже давно. Все сместилось. Перемешалось, словно в огромном миксере. Утратило цвет. Потеряло признаки. И он пил крепкий, душистый чай. Кстати, кажется, запрещенный в колонии. Потому что именно он является основой дурманящего напитка «чифирь».
Он ел бутерброд с ветчиной, потом в блюдечко ему положили прекрасный малиновый конфитюр.
— Игорь Дмитриевич, — Филин поставил чашку, — конечно, мне приятно, что вы приехали в Можайск повидаться со мной. Но есть же и другая причина?
— Есть, Анатолий Степанович.
— Вы знаете, что я никогда не закладываю.
— Да.
— Тогда слушаю.
— Тохадзе.
— Игорь Дмитриевич, мы с вами знакомы давно. Я к вам, ей-богу, отношусь с уважением.
— Спасибо.
— Вы не иронизируйте. У нас говорят «честный вор» о хорошем человеке. А вас я бы назвал «честный мент». Подождите, подождите. Мы все про всех знаем. — Черкасов полез в карман, достал пачку «Кента». — Прошу.
Они закурили.
— Так все же Тохадзе, Анатолий Степанович.
Филин усмехнулся, выпустил тугое колечко дыма.
— Скажу одно: мелкий налетчик. Но не копайте глубоко. За ним стоит организация. Весьма крутые люди. Они уничтожат вас, Игорь Дмитриевич.
— Вы боитесь за меня, — усмехнулся Игорь.
— Нет, я жалею вас.
Машина мчалась в Москву, через осень. Лес по бокам шоссе насквозь пропитался солнцем, желтая листва завалила обочины.
И Игорю захотелось в этот лес, к откосу у реки. Захотелось просыпаться здесь холодным прозрачным утром. Мыться ледяной водой и бродить по утреннему, чуть схваченному морозом лесу. Плохо было ему. Муторно.
Жестокая вещь — жалость Филина. Ох жестокая. Корнеев пытался забыть этот разговор. Но не мог.
Кафтанов ждал его. Второй раз за день Игорь пил чай, только бутерброды были с сыром.
Корнеев пересказал шефу разговор, стараясь не упустить ни одной детали.
— И все? — спросил Кафтанов.
— Все.
— Немного и вместе с тем очень много.
— То есть?
— Мы знаем главное, что за Тохадзе стоят какие-то крутые люди. Значит, если мы правильно потянем за эту нитку, то выйдем на тех, кто вдохновляет преступления. Но это трудно, Игорь. Трудно и опасно.
— Поэтому Филин и жалел меня?
— И поэтому тоже. Помни, мы вышли на очень опасных и, видимо, могущественных людей. Не боишься?
— Нет.
Слава, помахивая сумкой с надписью «Адидас», из которой высовывалась теннисная ракетка в чехле, вышел из ворот стадиона.
Постоял минуту, раздумывая, куда идти, и пошел в сторону Сокольнического парка.
Синие «жигули» медленно двинулись за ним.
Теннисист поворачивал за угол, когда «жигули» резко затормозили рядом. Слава испуганно отскочил в сторону.
— Привет, — высунулся из окна Гена. — Далеко?
— Ты совсем с ума сошел, кто же так делает?
— Есть разговор, садись в машину.
Они сидели в парке, в кафе «Ландыш», в большом застекленном зале.
Народу было мало. Всего несколько столиков занято. По пустым прыгали воробьи, выискивая крошки.
Гена пил пиво, внимательно поглядывая на неспокойного Славу.
А тот действительно был неспокоен. То глоток пива отхлебнет, то пальцами начнет стучать по столу, то мякиш хлеба отломит и шарики из него катает…
— Ну что ты дергаешься, — по-доброму улыбнулся Гена. — Позвал тебя просто посидеть, пивка попить, поговорить о жизни. А ты ну прямо как на допросе.
— Устал я, Гена. Устал бояться.
— А чего ты боишься? Ты убивал? Нет. Грабил? Нет. Так чего тебе бояться? Ты же у нас писатель. Книгу пишешь. Статьи твои в газетах читаем о том, как хорошо работает милиция. Чего тебе бояться-то?
— Понимаешь… — Слава достал пачку сигарет, закурил. — Я не могу так больше. Жить не могу. Я писать хочу. Книги хочу писать, киносценарии. Как другие. Понимаешь?
— Я-то понимаю. Пиши. Ты думаешь, я пишущих ребят не знаю? Представь себе, знаю. Так вот, они каждое утро за столом горбатятся, а не мячики гоняют.
— Я работаю по ночам.
— В «Архангельском»?
— Ты меня каждый день там видишь?
— Часто. Достаточно часто, чтобы понять, как ты живешь.
— А как я живу?
— Рассказать? — Гена сделал большой глоток и поставил кружку на стол. — А живешь ты, Слава Голубев, так. Из газеты ушел десять лет назад. Проработал год. Но ходить в редакцию по утрам не для тебя. Так? Молчишь? Ладно. Ты решил книгу писать. Ходил в Дом журналиста и рассказывал всем о том, какую напишешь книгу. Жить надо, а работать не хочется. Тогда стал ты две комнаты в своей от родителей оставшейся квартире сдавать. Гостиницу из нее сделал. Кому выпить — пожалуйста. С бабой пошалить — ради бога. Переночевать несколько дней — милости просим. А потом к тебе грузины залетные стали вещи краденые свозить. Было так, товарищ писатель? Молчишь. Дальше поедем. Впрочем, ты и сейчас фарцуешь по мелочам, в основном краденым. Ты какие сигареты куришь? А?.. «Мальборо». Так-то, Славик, привык дорогие сигареты курить, хорошо одеваться.
