Мои пациенты обычно не склонны к сотрудничеству и рассматривают меня как враждебную силу. Я последним из врачей обращаюсь к ним перед тем, как они лишатся сознания. Преодолеть сопротивление ребенка, чтобы надеть ему маску и дать наркоз, порой бывает ох как нелегко. Дети постарше и взрослые рефлекторно отталкивают маску, когда ее подносят к лицу. Обычно они объясняют это клаустрофобией и ощущением удушья, несмотря на обильную подачу газа. Наркозная маска может внушить такой страх, что позднее у пациента разовьется фобия.
Фобии вызываются целым спектром факторов. Резонно будет предположить, что наркозная маска вызывает фобию, потому что становится последним воспоминанием пациента перед долгой и сложной операцией. Однако мне никогда не жаловались на то, что наркоз оказал необратимое негативное влияние на поведение ребенка. Точно так же ни один психиатр ни разу не обвинял меня в неблагоприятных последствиях моего вмешательства на психику ребенка.
Тем не менее в силу профессии, я изучал случаи фобий наркозной маски у детей. Обычно до процедуры дети очень редко боятся маски. И ни один из тех, у кого сформировалась фобия, не мог сказать, в какой момент впервые возник этот страх. Попробуйте заговорить об уколе или капельнице перед операцией, и большинство детей придет в ужас. Страх иглы реален и осязаем. Если предоставить ребенку выбор, он всегда предпочтет «маску, чтобы уснуть», а не укол. Мои коллеги-анестезиологи (но не родители) упоминали об изменениях в поведении некоторых детей после операции под наркозом: например, они отказывались от конфет, если им давали успокоительное в форме леденца, избегали вишневого вкуса, если маску ароматизировали вишней, или настаивали, чтобы в их спальне не выключался свет. В последнем случае, подозреваю, мальчик услышал «сейчас погаснет свет» перед тем, как ему дали наркоз.
Поскольку каждый шаг в направлении операционной усиливает тревожность моих пациентов, я стараюсь максимально сократить и облегчить им путь до операционного стола. Главный помощник тут – отвлечение внимания, и благодаря ему я сохраняю молодость, ну или, по крайней мере, стараюсь идти в ногу со временем. Музыкальные группы, книги, телешоу, знаменитости, последние новости или, еще лучше, сплетни – мне приходится все это знать.
С Адамом мы познакомились, когда ему было двенадцать – самый неприятный период в школьной жизни. С мальчишками в этом возрасте вообще тяжело наладить отношения, а добавьте сюда еще и операцию на яичках или пенисе, и ситуация становится почти невыносимой. Период между первым знакомством с таким пациентом и моментом, когда он заснет у меня под наркозом, всегда кажется ужасно долгим.
Настроение у них меняется каждую секунду. Тело не слушается, гормоны бурлят, мальчик начинает чувствовать себя мужчиной, и в результате – полный раздрай. Прослышав о предстоящей операции, приятели и одноклассники начинают шушукаться за спиной, обмениваясь невесть откуда взятыми невероятными историями. «Слышал про того парня, которому родинку удалили? Раньше он был отличником, а стал дурак-дураком». И эти бредни они передают из уст в уста, еще сильнее пугая моих пациентов.
В случае Адама ситуация, и без того деликатная, усложнялась тем, что оперировать предстояло самые интимные части его тела. Левая сторона мошонки у мальчика была в два раза больше правой. Когда плод мужского пола находится в матке, яички у него развиваются внутри живота, а затем опускаются в мошонку. Пути, по которым они движутся, не всегда закрываются достаточно плотно, и бывает, что в них попадает часть брюшины, деформируя мошонку – возникает так называемая паховая грыжа. Там может застрять петля кишечника или скопиться серозная жидкость, вызвав водянку яичка (гидроцеле). Чтобы закрыть эти пути, назначается операция.
Иногда яичко не опускается в мошонку (крипторхизм), и требуется операция (орхипексия), чтобы проложить ему путь и доставить на место. Двенадцатилетнему Адаму даже мысль о подобных манипуляциях на его мужском достоинстве внушала страх, не говоря уже о мучительном стеснении.
Адам был немного полноват – это могло осложнить проведение послеоперационной анестезирующей блокады. Он не отличался спортивным телосложением и говорил как ботаник. Я вывез каталку из бокса – теперь мама Адама не могла нас услышать, – и хотел было, чтобы отвлечь мальчишку по дороге к операционной, задать ему свой традиционный вопрос о девочках, но заколебался: я не был уверен, что этот прием придется кстати.
– Ну, Адам, а девочки тебе нравятся? Твою подружку как зовут? – все-таки спросил я.
– Нет у меня никакой подружки.
– Да? Ты в каком классе?
– В шестом.
– Тогда точно должна быть подружка. Давай, скажи, как ее зовут?
– Никак, у меня ее нет.
Мы тем временем подъехали к дверям операционной, а он даже не заметил.
– Адам, я уверен, что есть. Ну, как ее имя?
– Нет у меня подружки. А если бы была, я все равно не сказал бы.
– А-а! Вон оно что!
Я завез его в операционную и поставил каталку возле стола.
– Адам, теперь я точно знаю, что у тебя есть подружка. Это во-первых. А во-вторых, должен тебе сказать, что все, что говорится в операционной, – остается в операционной. Никто никогда ничего не узнает. Даю тебе слово.
Тут меня поддержала сестра:
– Да, Адам, доктор говорит правду. Все тайны остаются здесь. И мы все время будем с тобой.
– Ну же, Адам, скажи! Тебе самому станет легче. Просто назови ее имя.
Мгновение он молчал. Потом выпалил:
– Сара!
Скорее всего, наш пациент просто придумал это имя, чтобы мы от него отстали. Однако цели я достиг: Адам не нервничал и быстро заснул.
Операция прошла спокойно. Я сделал блокаду для послеоперационного обезболивания, и Адам покинул операционную с полностью симметричной мошонкой.
Час спустя я зашел в послеоперационную палату проверить, как работает блокада. Адам сидел на кровати и смотрел телевизор. Я понял, что обезболивание действует. Когда я открыл дверь, мать сидела у мальчика в ногах. При виде меня глаза Адама расширились, по лицу пробежала тревога.
– А вы не помните…, – голос его треснул.
– Что не помню?
– Ну, не помните… – сказал он чуть громче, уже с намеком.
– Не помню чего? – многозначительно переспросил я, незаметно ему подмигнув.
– Не помните… это…
– О чем вы? – не выдержала его мать.
Что сказано в операционной, остается в операционной. Я развернулся и направился к двери, но успел заметить, как Адам подмигнул мне в ответ.
Если спросить у него тогда, сколько времени занял путь до операционной, он наверняка бы не вспомнил. Благодаря отвлечению внимания я сумел преодолеть тревожность. Адаму не понадобились никакие успокаивающие перед процедурой – и хорошо, поскольку они зачастую осложняют выход из наркоза.
