Предстоявшая процедура не являлась лечебной. Ему не надо было вставлять стент, чтобы расширить тромбированную артерию, не надо было восстанавливать или заменять несостоятельные или суженные клапаны сердца, не надо было закрывать окно между сердечными камерами. Катетеризация проводится в диагностических целях, и для нее выделена специальная лаборатория.
Лаборатория катетеризации сердца – место неуютное. С виду там царит сплошной хаос. Я бывал в ней тысячу раз, и всегда мне казалось, что там ужасный бардак. Рядом с входом, куда ввозят каталку с пациентом, оставлено пустое место, которое вроде бы никому не нужно. Посреди комнаты почти до потолка возвышается нагромождение аппаратуры, выглядящее чересчур запутанным. Над процедурным столом нависает с потолка, под которым идут коммуникации, куча перекрещивающихся балок, перекладин, штативов, проводов и труб. С балок спускаются крепления, поддерживающие гигантский рентгеновский аппарат с трубками, свисающими по обеим сторонам процедурного стола. Многочисленные мониторы борются с рентгеновским оборудованием за место под потолком.
Каждый прибор как будто пытается пробиться ближе к процедурному столу: анестезиологический аппарат с подведенными к нему газовыми трубками, мониторы с проводами, тумба анестезиолога, дефибриллятор (он дает электрический разряд, заново запускающий хаотично колотящееся сердце), аппарат УЗИ, который позволяет безболезненно заглянуть внутрь организма, и тумба с оборудованием для катетеризации. Провода и трубки опутывают процедурный стол в таком количестве, что о них то и дело рискуешь споткнуться.
Это место опасно и для ног, и для головы. Если я вдруг свалюсь здесь со своего табурета, то мне не хватит места просто распластаться на полу.
Над переплетением коммуникаций под потолком висят лампы, но их лучи, вместо того чтобы освещать лабораторию, попадают на бесконечные приборы, которые отбрасывают во всех направлениях угрожающие тени. Пациента, лежащего на столе, легко можно не заметить в этих техно-джунглях. Высоко на стенах нарисованы самолетики, воздушные шары и летающие змеи среди белых пушистых облачков, призванные сделать обстановку более домашней, однако их все равно не разглядеть за проводами, и пациенту пришлось бы тянуться, чтобы хоть что-то увидеть.
Когда каталку Джона подвезли к процедурному столу, он осторожно пощупал его край, а потом начал медленно на него переползать. Ему приходилось следить, чтобы не задеть головой рентгеновский аппарат, нависающий с потолка. Видимое усилие, с которым он перебирался на стол, подкрепило мою убежденность в том, что сердце мальчика отказывает. Его слабость бросалась в глаза. Похоже, болезнь была тяжелей, чем я решил вначале, поэтому мне, возможно, предстояло изменить план анестезии и обеспечить сердцу большую степень безопасности.
Сердечная недостаточность и наркоз – малосовместимы. Медикаменты, используемые при наркозе, подавляют сердечную деятельность, и могут поставить такого пациента, как Джон, на грань жизни и смерти. В состоянии наркоза его сердце может лишиться способности перекачивать кровь в достаточной мере для обеспечения необходимого кровоснабжения организма и поддержания давления. У Джона может развиться шок или произойти остановка сердца. Мне предстояла ювелирная работа по поддержанию баланса между глубиной наркоза и функционированием и без того ослабленного сердца.
Я решил внести изменения в свой план, чтобы предотвратить резкие колебания давления и пульса. Однако у каждого плюса есть и минус: лекарство, которое я собирался ввести, если решу, что сердце вот-вот откажет, приводит к возникновению очень неприятных галлюцинаций.
Джон, наконец, устроился на столе и лежал неподвижно, совершенно спокойный. Моя тревога немного улеглась, поскольку при отказывающем сердце такое спокойствие вряд ли было бы возможно. Дыхание было бы тяжелее из-за печени, давящей на легкие, и без того переполненные избытком крови. Да, я меньше тревожился, но бдительности не терял. (Встревоженный анестезиолог склонен принимать неверные решения). Я дал Джону лекарства, запланированные изначально, и он легко уснул под наркозом.
После того, как подготовка к процедуре завершилась, я отошел от стола, чтобы взглянуть на Джона, лежавшего под голубыми стерильными простынями. Отверстие размером около десяти сантиметров было оставлено справа в паху – оттуда открывался доступ к магистральным сосудам. Я видел только этот кусочек кожи; только он подтверждал, что мальчик действительно здесь. Единственной связью с Джоном оставался писк датчиков, показывающих его пульс и оксигенацию, да линии жизненных показателей на мониторах. В такой обстановке легко было забыть, что на столе не просто больное сердце – здесь решалась целая судьба.
Щипцы для биопсии, проволока несколько метров длиной, на кончике которой находятся крохотные чашечки, которые захватывают фрагмент сердечной ткани величиной не больше булавочной головки, прошли в бедренную вену Джона через иглу и катетер, установленный в паху справа, и начали путь к сердцу. Там они извлекли несколько клеток сердца, подобравшись изнутри к правому желудочку, качающему кровь в легкие.
Инфильтрация лимфоцитами, некроз миоцитов, эндокардиальный фиброз. Микроскопическое исследование подтвердило причины сердечной недостаточности у Джона. Говоря простыми словами, его сердечная мышца воспалилась и отмирала, а на ее месте росла рубцовая ткань. Скорее всего, это произошло в результате вирусной инфекции, миокардита. Рубцовые клетки не пульсируют и не могут качать кровь.
Реакция родителей Джона на сообщение о результатах обследования была вполне предсказуемой: «Как это лечить?» «Трансплантацией сердца», – потрясенные, услышали они в ответ.
Всего пару недель назад Джон был обычным школьником, не беспокоился о здоровье и мечтал стать звездой баскетбола. Теперь он умирал.
С момента постановки диагноза Джон и его родители оказались на темной стороне медицины. Словно по законам какого-то извращенного биологического равновесия для того, чтобы Джон остался жив, кому-то надо было умереть. Жизнеспособный, неповрежденный орган, пригодный для трансплантации, дает только быстрая гибель, вызывающая немедленную смерть мозга. А это практически всегда подразумевает насилие. Оптимисты усматривают в этом благоприятный оборот трагической ситуации – вместо двоих умерших одна спасенная жизнь. Тем не менее хирурги, извлекающие орган для трансплантации, и команда в госпитале, пересаживающая его другому пациенту, напоминают мне расхитителей могил из тьмы веков, которые, с лопатами в руках, промышляли ночью на кладбищах при свете масляных ламп. Разве что теперь тела вскрывают в стерильных условиях ярко освещенной операционной.
Состояние Джона стремительно ухудшалось. После катетеризации он остался в госпитале и постоянно получал инотропную поддержку – лежал под капельницей с препаратами, стимулирующими сердечные сокращения – в ожидании, пока с кем-то случится несчастье. Джону повезло – в отличие от бедняги, от которого удача отвернулась, – быстро получить орган для трансплантации. Через несколько недель, в результате чьей-то скоропостижной гибели, у него в груди билось другое сердце.
Во время операции по пересадке сквозь полупрозрачный экран над его грудной полостью (обычно он бумажный, и анестезиологи называют его «защитой от крови и мозгов», закрывая им свое рабочее место), я увидел, что сердце Джона размером не с кулак, а с небольшую дыню; обычно плотная сердечная мышца растянулась из-за недостаточности. Оно уже не пульсировало, а переваливалось из стороны в сторону, а «хлюп-хлюп» раздавалось глухо и едва различимо.
