Такое поведение, с моей точки зрения, было типичным для пациентов с церебральным параличом после нетяжелой хирургической процедуры. Поговорить с ними я не мог и не знал, какую степень дискомфорта они испытывают, но считал, что в случае сильной боли они указали бы на нее более наглядно.
Та бессонная ночь и мои новые взгляды на обезболивание все изменили. Мне стало ясно, что я недостаточно помог Дэвиду.
Мне открылся мир, насчет которого я много лет придерживался ошибочных убеждений. До сих пор я не понимал, в какой мере человек, настолько физически изуродованный и неспособный говорить, воспринимает сигналы из окружающей среды. Мужчина из фильма меня потряс. Интеллектуал, поэт, писатель, успешно зарабатывающий на жизнь, он добился этого только потому, что родители верили в него, настояли на том, чтобы его обучать, позаботились, чтобы он закончил школу, а тут подоспели новые технологии, которые позволили ему поступить в колледж и перестать быть пленником тела, в котором он был заключен.
У меня в мозгу прокручивались стоны, которые я слышал в реанимационной палате от людей, не способных говорить. Я недооценивал их страдания, их боль, приписывая эти стоны просто непривычному окружению. Теперь, вспоминая об этом, я понимал, что это я сам был неспособен к коммуникации. По причине церебрального паралича, генетических заболеваний, опухолей мозга, сосудистых нарушений или мозговых травм сотни, даже тысячи моих пациентов не могли разговаривать. До чего я был слеп, когда не прислушивался к их тихим стонам! Ведь так они пытались мне сказать, что им больно.
Помните, в детстве, стоило неточно бросить мяч или споткнуться на спортивной площадке, как в след тут же неслось: «Ну ты, паралитик!» Все правильно! Неспособность к движению. Я это видел. Слышал сотни раз, но не обращал внимания. Я не дал себе труда посмотреть в словарь. «Паралич»: полное отсутствие произвольных движений. И ни слова о снижении способности к восприятию, способности слышать и понимать.
Лежа без сна на диване, я вспоминал сестру другого моего одноклассника, страдавшую церебральным параличом: как она на напряженных ногах, напоминающих ножницы, с трудом добиралась в школу и из школы. Вспоминал, с какой жестокостью мальчишки дразнили ее. Ей тяжело было оглянуться, но она все слышала и понимала. Передо мной как наяву вставали каблуки ее туфель, стертые от шарканья по тротуару – и широкая улыбка на лице.
Словно облако, меня накрыло чувство вины. То, что сам я ее не дразнил, меня не оправдывало. Я не встал на ее защиту. В темноте, перед светящимся телеэкраном, я решил, что с этого момента всегда буду на страже интересов любого неспособного говорить пациента – вне зависимости от причин повреждения мозга, – оказавшегося под моей опекой. Я защищу ту девочку, позаботившись о моих нынешних больных.
То открытие пришло ко мне случайно, в темноте загородного дома. Мозг, запертый в ящике. Который полностью понимает все, что происходит вокруг, но не способен говорить за себя.
Пятнадцать тысяч пациентов или около того, и только теперь я задался вопросом: могут ли когнитивные способности (восприятие, понимание, чувствование) существовать отдельно от экспрессивных (озвучивания мыслей и чувств)? До сих пор я предполагал, что если невозможна реакция, невозможно и восприятие.
Стыдно сказать, но только на середине моей карьеры я начал активно разговаривать с пациентами, не способными к речи, общаясь с ними соответственно их возрасту и мыслительным способностям и вне зависимости от степени поражения церебральным параличом. Я поступаю так до сих пор, – если не доказано обратное. Я объясняю им все свои действия, следя за тем, чтобы они не были для них сюрпризом.
Так же благодаря сделанному открытию я стал больше использовать новое ненаркотическое, не вызывающее зависимости обезболивающее, которое вводится внутривенно. Ценность этого лекарства, кеторолака – на тот момент оно только-только выходило на рынок, – не столько в том, что оно действует мощнее, чем мотрин (широко применяемое противовоспалительное и болеутоляющее, которое можно купить в аптеке), но еще и в том, что оно подходит для капельницы. Наконец-то у меня появилось ненаркотическое обезболивающее (к тому же не угнетающее дыхания), которое не надо было глотать, и которое обеспечивало мощный болеутоляющий эффект.
Оправдаться за свои былые заблуждения мне позволил случай с другим юношей, страдающим церебральным параличом, которому предстояла операция на связках ног. Мышцы, постоянно пребывающие в напряжении, вызывают сращения суставов, когда колени и щиколотки невозможно развести в стороны, и это сильно осложняет уход за пациентом. Когда суставы расслаблены, пациента проще пересадить из кровати в кресло, легче одевать и мыть, что важно для его родных, медицинского персонала и его самого. Операция по возвращению подвижности суставов достаточно простая и не очень инвазивная, но все равно требует разрезов, рассечения связок и сухожилий, и, соответственно, обезболивания после наркоза.
После операции я стоял возле каталки с пациентом в послеоперационной. Эмоции мои скакали от удовлетворения до злости на себя. Он тоже лежал в «птичьей» позе, с руками возле ушей. Но не стонал. Пациент лежал тихо. Ему не было больно. Но радость от того, что мне удалось избавить его от боли, омрачалась осознанием моей ошибки с предыдущими пациентами, которых я годами не мог понять, чтобы правильно отреагировать на их безмолвные жалобы. Сколько их я подвел!
Люди, неспособные говорить, живут, как тот человек из фильма, не надеясь, что кто-то поймет их страдания. Семьи тоже не всегда понимают их, врачи, как я, боятся переусердствовать с лекарствами. Но я больше не буду пассивным раздатчиком болеутоляющих, зависимым от мнения других людей в своих решениях относительно обезболивания. Отныне я займу активную позицию и буду снимать любую боль, чтобы не допустить таких вот жалобных стонов. Я не стану самоустраняться, опасаясь передозировки, а буду максимально внимателен, стараясь ее избежать. Все эти решения я принял благодаря смельчаку с церебральным параличом, который, сидя в инвалидном кресле, сумел выразить свои мысли и вдохновил ими меня.
Иногда я спрашиваю себя, как грядущие поколения будут расценивать нынешнюю медицину, хирургию, анестезиологию, меня и мои действия как врача. Покажутся ли они им варварскими, как мне хирургия XIX века?
Глава 13. Посмотри, сделай сам, научи другого
Посреди операции прямо в операционную сообщили, что звонит моя жена. Замигала лампочка телефона на стене, позади анестезиологического аппарата. Я взял трубку и осторожно сказал: «Алло?» Я знал, что жена не станет мне звонить, чтобы напомнить о гостях, которых мы ждем вечером, или попросить что-нибудь купить по дороге домой.
– Натана стошнило монетами. По одному пенни.
Я стоял у операционного стола, в двадцати милях от дома, и должен был выдать медицинские рекомендации в отношении собственного ребенка, который только-только учился ходить. Памятуя о размере монетки в один пенни, я понимал, что угрозы для жизни она не представляет.
– Позвони, если его стошнит четвертаками.
