Главная причина, заставляющая пациентов обращаться в больницы при образовательных центрах – университетах и медицинских школах, – проста: они являются лидерами в сфере здравоохранения. Экспериментальные процедуры и новейшие техники лечения, которые в них разрабатываются, могут быть недоступны в других лечебных учреждениях. Они находятся на переднем фланге медицинской науки, врачам там не приходится выписывать бесконечные счета, и они могут действовать творчески, заниматься исследованиями и клиническими испытаниями, не беспокоясь о временных и финансовых ресурсах.
Практически все больницы, входящие в списки лучших по какой-либо специализации, относятся к медицинским образовательным учреждениям. Семь из десяти лучших больниц любого региона – учебные. Пациенты, обращающиеся в эти храмы медицинской науки, должны с самого начала понимать, что ученики здесь – фундаментальная составляющая процесса.
Мой ответ на просьбу о лечении только штатными врачами всегда один: «Нет. И не просите». Предоставляемое мной лечение является частью образовательной программы. Требование задействовать только штатных врачей в корне меняет весь процесс, что повышает риск ошибок и осложнений. Если вы недовольны лечением – жалуйтесь на меня, но не просите изменить процедуру. Мои интерны – мой инструмент, продолжение моих собственных рук.
Мои ученики осматривают пациента и оценивают его состояние. Они следуют той же схеме, которой я придерживаюсь уже много лет. После полной оценки мы разрабатываем план действий. Прежде, чем привести его в действие, мы с интерном подробно все обсуждаем. Я перепроверяю историю болезни, физическое состояние пациента и другую информацию, потом утверждаю план или предлагаю альтернативу. Получается, что пациентом занимаются сразу два врача. Зачем от этого отказываться?
Той конкретной матери я сказал: «Пожалуйста, не просите меня об этом. Вы знаете, что у нас образовательное учреждение. Уверяю вас, я полностью отвечаю за вашу дочь. В случае любых проблем, обращайтесь сразу ко мне. Но вы должны мне доверять. Я не стану из-за вас ломать весь процесс, но могу твердо сказать, что для получения наилучших результатов вам надо мне позволить поступить по-своему».
Ответила она не сразу. Я слышал, как она вздыхает. Наконец, согласие было получено.
В день операции я впервые встретился с ней и с ее дочерью лично. Я еще раз озвучил свой план. Подтвердил, что если с наркозом возникнут какие-то проблемы, то решать их буду я и только я. Потом добавил: «Но никаких проблем не будет».
Все прошло абсолютно гладко.
Насколько интерн может быть вовлечен в процесс? Если он пока недостаточно разбирается в конкретном заболевании или технике лечения, ему отводится роль наблюдателя. Когда интерн показал достаточное знакомство с болезнью и техникой лечения, наступает следующая стадия – никогда, НИКОГДА не допускать, чтобы пациенту был причинен вред. Отстранение – когда я не позволяю интерну дальнейшие попытки – идет в ход, например, после трех неудачных попыток поставить капельницу или двух попыток ввести дыхательную трубку. «Не навреди» – девиз, который я постоянно держу у себя в голове.
Я вошел в бокс к пациенту и оказался в зоне тайфуна. Двери были открыты, но штора занавешивала проход. Отодвинув ее, я понял, что атмосфера накалена до предела.
Малыш лет трех весело прыгал на кровати. Рядом стоял отец, страховавший сына обеими руками. По крайней мере, можно было не опасаться, что пациент упадет.
За спиной у отца вдоль стены стояло три стула. Два из них – обычные офисные, с черным металлическим каркасом и синими сиденьями из кожзаменителя, под цвет штор. Вроде бы они должны были создавать домашнюю обстановку и в то же время подходить для интенсивного использования, однако их твердые пластмассовые подлокотники выглядели весьма неуютно. Третий, в самом углу, был ярко-красным, кожаным, с мягким сиденьем и спинкой. Он действительно создавал ощущение уюта, да и сидеть на нем было удобно. Частенько я обнаруживал там задремавшего папашу. Матери обычно следили за ребенком и отвлекали его, стараясь успокоить.
Свободное пространство между мной и пациентом занимал отец, хотя традиционно там стояли мамы, – по той простой причине, что в восьми случаях из десяти именно они занимаются здоровьем ребенка. Во взрослых палатах такого пространства не оставляют; там члены семьи сидят (или стоят) в сторонке.
Обычно я иду по боксу, как по спокойным водам, пригодным для судоходства. Родители, пусть даже встревоженные и нервные, все же стараются всеми силами мне содействовать и предоставлять всю необходимую информацию, чтобы я разработал безопасный и эффективный план анестезии для их ребенка. Как правило, на большинство вопросов – если не на все – отвечает мать. Забота о здоровье ребенка лежит в первую очередь на ней. Отцы – включая меня самого – массу всего не знают.
– У вашего сына есть какая-нибудь аллергия?
– Ну…
Преодолев «родительское» пространство, я добираюсь до ребенка, которого должен осмотреть и одновременно завоевать его доверие.
Бывает, что в палате штормит. Мой госпиталь – высшая ступень, крупный педиатрический центр, иными словами, последняя инстанция для пациента и, главное, его родителей. К нам обращаются в случаях, которые не лечат в обычной больнице, или если там не удалось добиться успеха. После безуспешного лечения в другом учреждении пациенты, родители и члены семьи не только бывают взволнованы, но иногда сильно злятся и нервничают. Действовать в подобной обстановке нелегко: тут нужно понять повод для перевода к нам и причины недовольства, показать, что мы сможем справиться с проблемой, убедить всех, что у нас будет по-другому, и с сочувствием отнестись не только к ребенку, но и к родителям.
Мать прыгающего малыша сидела с прямой спиной, расправив плечи и скрестив руки на груди, и уж точно не выглядела встревоженной и растерянной. Я привык, что в больничной обстановке родители принимают самые неудобные позы – например, присаживаются на краешек стула, подоткнув руки под колени, – чтобы скрыть прорывающееся напряжение. Но эта мамаша выглядела, словно грозовая туча, что вот-вот разразится бурей, или пружина, сжатая до предела, которая выстрелит при первой возможности. Она была готова к нападению, и я подвернулся ей на пути.
Малышу предстояла операция на пенисе – и не первая. За свои три года он уже перенес два неудачных обрезания, сделанных в другой больнице, и его мать явно находилась на грани. Один неверный шаг – и пружина бы разжалась. Как всегда, войдя в двери, я первым делом представился. Отец мальчика поздоровался со мной; мать сидела, не шелохнувшись, и молчала. Ее взгляд пронзил меня, словно выстрел; ее злость – окатила холодом.
Удивительно, сколько случаев патологии гениталий встречается у мальчиков; и не менее удивительно, на мой взгляд, до чего родители сходят с ума из-за проблем с детскими пенисами, – как будто их сынки будут приговорены жить изгоями и навсегда лишатся шансов преуспеть, если хоть что-то с этим крошечным органом окажется не в порядке. К счастью для меня, я не работаю детским урологом. (Да и взрослым тоже, ведь их как только не называют: и членоведами, и мочепроходцами, и генитальными сантехниками – или, мое любимое, пискоструями). Детским урологам приходится выдерживать поток дооперационных и послеоперационных консультаций, шквал вопросов и эмоций, с ними связанных. Я же, будучи анестезиологом, общаюсь с пациентом, как правило, только в день самой процедуры.
