Несколько раз в год на протяжении следующих лет мне звонил отец Ника: «Здравствуйте, доктор Джей, к вам можно обратиться?» – и Нику делали еще одну операцию. После каждого наркоза, когда мы беседовали с родителями мальчика, говорила, в основном его мать – любопытно, что звонил при этом всегда отец. Ник рос, и точно так же рос счет наших с ним совместных операций. На звонки его отца я неизменно отвечал «Когда и где?», а потом говорил «До встречи». Для него в моем графике время находилось всегда.
Однажды, после обычного обмена репликами, я спросил: «Что ему будут делать на этот раз?» Последовала короткая пауза. Мне показалось, что у отца перехватило дыхание. Потом он сказал: «Операцию на сердце. Клапан слишком узкий». Я остро ощутил его тревогу. Нику исполнилось десять, и это был уже третий раз, когда ему вскрывали грудную клетку. С каждой операцией риск увеличивался. Мальчику еще предстояло расти, и в будущем его ожидали многочисленные хирургические вмешательства.
Подготовка к процедуре, требующей анестезии, это всегда стресс: и для пациента, и для его семьи, и для хирурга, и для меня. Анестезиологу, который не волнуется, готовясь к операции у младенца, надо немедленно менять специализацию. Состояние малышей колеблется так резко, что времени подумать перед принятием решения нет. Тут весьма уместен старый трюизм: «Ребенка сложно убить, но навредить ему – легко». Временной интервал, за который организму младенца может быть нанесен существенный вред, составляет малую долю такого же интервала у взрослого. Давая наркоз младенцу, надо сохранять предельную бдительность.
Для пациента тревоги заканчиваются с введением наркоза – в один таинственный и неуловимый миг. Для тех же, кто ждет за дверями операционной, это лишь начало. Кажется, время замедляется: секунды превращаются в минуты, а минуты – в часы.
Когда я вошел в предоперационный бокс, Ник сидел на каталке; что-то, как мне показалось, сверкнуло у него на груди. В тесном темном помещении, куда не проникал естественный свет, каталка занимала практически все свободное место, оставляя разве что крошечный пятачок в изголовье, где стояли его родители, и столько же – у ног, где встал я. Единственным источником освещения была стеклянная дверь, и падавший оттуда луч отражался от груди ребенка.
Родители Ника, как всегда приветливые, встретили меня знакомыми улыбками – несмотря на терзавшую их тревогу.
Привычным жестом я пододвинул себе стул. Когда врач садится, а не стоит, у родных возникает ощущение, что он провел больше времени с пациентом. Мне это тоже дает немалые преимущества: я оказываюсь на уровне глаз малыша, а не вещаю сверху вниз. Я общаюсь с ребенком. Надеюсь, мой жест воспринимается со стороны именно так, как расцениваю его я сам: как знак искренней поддержки и заботы.
Беседуя с Ником, я понял, чтó блестело у него на груди: золотой медальон со Святым Христофором – покровителем путешественников у католиков. Святой Христофор был изображен с младенцем Христом на руках, а надпись обещала защиту в пути. Операция для всех, кто принимает в ней участие, это тоже путешествие, так что верующие часто ищут поддержки свыше и обращаются к святым за утешением. В конце разговора я спросил родителей:
– Может быть, вы хотите, чтобы Святой Христофор оставался с Ником во время операции?
– Это не обязательно, – ответила его мать.
– Но это вполне допустимо, – настаивал я, надеясь хотя бы отчасти облегчить родительскую тревогу.
– Спасибо вам!
Я взял медальон себе и повез Ника в операционную. Когда мы оказались на месте, я приколол медальон к простыне, покрывающей операционный стол, возле головы ребенка.
Много часов спустя – операция затянулась из-за того, что после предыдущих процедур у Ника образовалось много рубцовой ткани, – его перевезли в палату интенсивной терапии. Я горел желанием поскорей сообщить родителям, что все прошло успешно. По дороге мне пришлось заскочить в кабинет, чтобы заполнить кое-какие документы: почему-то в медицинской школе не предупреждают, сколько времени отнимает бюрократическая волокита.
В кармане зажужжал пейджер: вызывала реанимация. В голове у меня промелькнули варианты самых немыслимых осложнений. Нажимая кнопки на телефоне, я вспоминал их все, одновременно придумывая, как с ними справиться.
– Это доктор Джей. Меня вызывали. Вероятно, по поводу Ника.
– Это я вас вызвала, доктор, – ответила медсестра, ухаживающая за Ником. – Родители спрашивают: может быть, вы знаете, куда делся медальон Святого Христофора.
– О черт!
Будь это действительно сообщение об осложнении, мое сердце вряд ли заколотилось бы сильнее.
– Что вы сказали?
– Я скоро приду!
Бросив трубку, я бегом кинулся назад в операционную. Ее уже полностью убрали, вывезли белье и выкинули мусор. Я поискал на полках, в тележках, ящиках – безрезультатно. Спросил медсестру, не попадался ли ей медальон, но она не участвовала в операции и просто следила за порядком в операционной, так что понятия не имела, где он может быть.
– Я не видела никакого медальона, доктор. Я только что пришла.
Операционные сестры уже разошлись, искать помощи было не у кого. Сердце у меня упало.
– А что делают с простынями после операции?
– Отправляют в стирку. Кладовая для грязного белья сразу за анестезиологическим складом.
Тысячу раз я проходил мимо этой комнаты, но не знал, зачем она нужна. Только бы успеть попасть туда, прежде чем белье увезут стирать! С трудом переводя дух, я распахнул дверь, и моим глазам предстала гора красных мешков. Грязные простыни после операций заталкивали в большие красные пластиковые пакеты и относили сюда. Вдоль задней стенки шестиметровой кладовой были свалены десятки таких пакетов с простынями, салфетками, полотенцами и покрывалами, накопившимися за целый день операций, – куча высотой метра полтора. Полагая, что недавно принесенные пакеты лежат наверху, я начал по одному вскрывать и обыскивать их. Никакого медальона. Перерыв с десяток мешков, я был вынужден сдаться.
Повесив голову, я поплелся в реанимационный блок.
Пришлось набраться мужества, чтобы посмотреть родителям Ника в глаза.
– Мне очень жаль. Я везде искал, – сказал я голосом, который приберегаю для самых печальных новостей.
– Не беспокойтесь, доктор Джей, – ответила мать Ника. – Ничего страшного.
Казалось, ее больше расстроили мой унылый вид и мое отчаяние, нежели утрата медальона.
– Нет-нет, это непростительно!
– Ну что вы! Честное слово, ничего страшного!
Несмотря на успешно проведенную операцию, которой следовало гордиться, я был раздавлен.
– Что произошло? – в тот вечер спросила меня за ужином жена.
Я не смог скрыть разочарования.
– Я утратил бога.
– Ты ЧТО?
