Чтобы как-то отвлечься, я снова достал мамины черновики. Рядом сидела Марина, и я рассказал ей о своем обещании.
– Мне нужна твоя помощь. Без тебя я не смогу закончить книгу.
Она улыбнулась.
– Хочешь сделать меня персонажем?
– Вроде того. – Я достал диктофон и нажал на «запись». – Расскажи о себе. О детстве. И об отце – каким ты его помнишь?
– Об отце? Это можно.
Она подвинулась поближе и начала:
– Отец называл меня «точка». Ты же помнишь этот его дефект речи, проблемы с буквой «д»: он так и говорил ротина, терево, тверь. А я стала точкой…
Егор
Мамины похороны я помню плохо. К тому моменту я уже плотно сидел на этом дерьме и, разумеется, вовсе не считал себя наркоманом, потому что жрал еще и аддерол; я, кажется, забывал моргать, глаза резало от сухости, во рту тоже – словно разлив нефти, язык прилипал к нёбу, я без конца пил воду, но это не помогало. Чужие голоса долетали до меня с задержкой, я как будто смотрел фильм, в котором был рассинхрон между звуком и картинкой. Плюс сами по себе люди отбрасывали странные изометрические тени не только в пространстве, но и времени, тени просто не поспевали за людьми так же, как звук не поспевал за картинкой, и при движении они создавали эти странные шлейфы из самих себя – словно какие-то полупрозрачные призраки, преследующие людей, – ошибки прошлого или вроде того.
– Ты в порядке? – спросил Петро. – Совсем хреново выглядишь. Вспотел весь.
Я посмотрел на него – губы его не двигались, но голос я все еще слышал; голос дрожал от статических шумов – мое среднее ухо очень плохо реагирует на вещества. Мне стоило бы испытать стыд из-за того, что я, обдолбанный, явился на похороны, но наркотик словно срезал связи между нервными окончаниями в груди и в мозге – никаких чувств, только равнодушие. Мне было наплевать – на все; я знал, что если буду трезв – мне будет больно, а я не хотел испытывать боль – и потому смотрел на кладбище сквозь мутную линзу опиоидного остранения. Это была моя самозащита.
Когда все закончилось, каждый из нас бросил горсть земли на крышку гроба. Я так плохо владел собой, что чуть не свалился в могилу.
Мы шли к машине, и мне пришло сообщение.
McGuffin: тут жесть какая-то
Colin Laney:???
McGuffin: мы запустили кусто, искали следы голявкина этого. но кто-то стирает данные о нем. прямо у нас под носом. пустые логи, почту его снесли. а потом пришли какие-то чмошники в костюмах, поговорили с ильичом, и он сказал вырубить кусто.
Colin Laney:???
McGuffin: приезжай, короче
Я вернулся домой и проспал восемнадцать часов. Проснулся оттого, что начал задыхаться – губы и ноздри забиты высохшими соплями. Во рту – омерзительный медицинский привкус гидрохлорида – один из самых неприятных побочных эффектов. Глаза горят так, словно я всю ночь неотрывно смотрел на сварку. Я принял контрастный душ, прополоскал рот листерином, разжевал таблетку аддерола и отправился на работу. Ребята тихо поздоровались со мной, они сидели по углам, словно запуганные, и даже не смотрели на меня. В другой ситуации я бы разозлился, но сейчас мне было все равно – я включил комп и начал настраивать Кусто, вводить данные для поиска убийцы, точнее – его следов в сети.
И вот тут начались странности – Костя был прав, кто-то заметал их. Следы. Я хотел начать углубленный поиск, но на экране выскочила надпись «доступ ограничен».
– Какого хрена?
Я поднялся в кабинет к Ивану Ильичу. Он был у себя, говорил по телефону, но тут же положил трубку, когда я вошел, начал выражать соболезнования, но я перебил его:
– Что происходит?
В ответ – что-то невнятное: все это ради твоего блага, ты сейчас раздавлен, ты обозлен, тебе надо отдохнуть, проветриться.
– Я уже проветрился! – сказал я и вдруг понял, что кричу во всю глотку. – Откройте доступ.
– Я не могу, – сказал Иван Ильич. И снова: поток оправданий, обтекаемых формулировок. – У тебя паранойя, – говорил он. – Угомонись. Я дам тебе полный доступ к Кусто, но сначала приведи себя в порядок. Ты себя в зеркало видел? Выглядишь как наркоман (вот тут я вздрогнул от неожиданности – это он просто как бы между делом сказал? Или на что-то намекает?). Кроме того, расследовать преступления – не твоя работа, этим уже заняты компетентные органы.
– Да? Это они стирают данные о Голявкине и его переписку из сети?
– Что? Стирают? Что ты… – Он вздохнул, снял очки, начал массировать переносицу. Его голова, и без того по форме напоминавшая яйцо, сегодня, казалось, вытянулась еще сильнее, или это у меня зрение барахлит опять? – Слушай, блин, мне и так тяжело, я тут стараюсь всю эту хреновину на плаву удержать, давай ты не будешь капать мне на мозги хотя бы сейчас, а? Пару дней. – Показал два пальца, вот так V, словно пытался сказать «мир, бро». – Я прошу всего пару дней, Егор. В конце концов, я не могу открыть тебе доступ к Кусто просто потому, что искать преступников – это не твоя чертова работа! Ты не можешь заниматься этим.
– Это еще почему?
– Потому что, блядь! – Он все еще показывал два пальца, словно забыл, что надо опустить руку. – «Конфликт интересов», слышал такое выражение? Вот у тебя сейчас именно он! Даю тебе отгул – два дня. Отдохни, посмотри сериалы, почитай книжки, проветри голову. Напейся! Сделай хоть что-нибудь. Отвлекись. А потом вернешься, и мы обо всем поговорим.
* * *
Я вернулся домой и пару часов просто неподвижно сидел в кресле, смотрел в стену, словно впал в состояние фуги. Потянулся к телефону, хотел позвонить тебе, Петро, но так и не смог, меня заклинило. Я все еще не мог поверить, что мамы больше нет. Я чувствовал не пустоту, нет, мне было больно. По-настоящему. Повсюду. И боль была не только в теле, но и вне его, в углах, в тенях, в обоях, в шторах, бежала по проводам, по трубам, гудела в радиаторе и конденсатом оседала на оконных стеклах; боль – адская, зубная, ноющая, отдающая в грудь, в солнечное сплетение, в ногти на ногах, в корни волос, в костный мозг. Вся комната, словно газом, наполнялась моей болью и тоской. И потолок – он пульсировал. Или скорее дышал – вздувался и опадал, как белое пористое легкое. Я помню, как умирала бабушка, я был тогда ребенком, и помню, как я плакал оттого, что близкий человек ушел от нас. Но это – то, что накатывало на меня теперь, мысль об убийстве мамы – оно было сильнее – тоска, усиленная злостью: словно лампочка в голове, в которую пустили такое напряжение, что нить накаливания лопнула, и осколки ее застряли где-то там внутри, в мозге.
Я больше не мог, понимаешь? Я взял нож и отковырял половицу в углу комнаты – здесь я хранил запасы. И да, я снова снюхал дорожку – у меня было оправдание, я должен был как-то остановить эти потоки боли, идущие по позвоночнику и бьющие в ствол мозга. Если бы я не сделал этого, я бы разбил себе голову об стену. Серьезно. Потому что больше не мог.
