Географический детерминизм
Одно из объяснений подъема Запада — географическое. Географ Джаред Даймонд является новейшим представителем этой идеи. В своей широко известной книге «Ружья, микробы и сталь» он утверждает, что Запад обладает бóльшим могуществом, чем другие регионы, просто потому, что он получил преимущество в виде более благоприятных условий для сельского хозяйства. Свойства самих людей или их сообществ, по его мнению, не имеют к этому никакого отношения. Все в человеческой истории было предопределено географическими особенностями местности, такими как виды растений и животных, которые можно было одомашнить, или болезни, эндемичные для одних популяций и отсутствующие в других.
Несмотря на популярность книги Даймонда, в этом утверждении есть несколько серьезных упущений. Одно из них — антиэволюционное предположение, что имеет значение только география, но не гены. Сам Даймонд написал, что содержание его книги можно сформулировать в одном предложении: «История разных народов сложилась по–разному из–за разницы в их географических условиях, а не из–за биологической разницы между ними самими» [7]. Однако же географический детерминизм — столь же абсурдная позиция, как и генетический детерминизм, поскольку эволюция означает взаимодействие географии и генетики.
Книга Даймонда выстроена как ответ на вопрос, который ему задал новогвинеец: почему западная цивилизация производит настолько больше материальных ценностей, чем Новая Гвинея. Даймонд не придает значения таким достижениям, как расцвет современной науки, Промышленная революция и экономические институты, благодаря которым европейцы вышли из мальтузианской ловушки. Более того, когда европейцы переселились, скажем, в Австралию, то, используя свои экономические достижения, смогли там быстро построить европейскую экономику и управлять ею. Аборигены, коренное население Австралии, к моменту прибытия европейцев все еще пребывали на уровне каменного века, и не было никаких признаков того, что в обозримом будущем они создадут более развитую материальную культуру.
Если в одних и тех же природных условиях — австралийских — одна популяция создает высокопродуктивную экономику, а другая — нет, то география никак не может быть решающим фактором, как утверждает Даймонд, скорее определяющим моментом будут служить те принципиальные различия, которые характерны для двух народов и их обществ.
Сам Даймонд приводит этот контраргумент, только чтобы отмести его как «ненавистный» и «расистский», — этот маневр избавляет автора от необходимости рассмотреть и преимущества иного мнения. Выставление противника собственной позиции в дурном свете часто оказывается действенным приемом в академической песочнице, тем не менее идея, что возможным объяснением различий служит расовая специфика, не становится автоматически расистской. Сам же Даймонд прибегает к такому объяснению, когда оно соответствует его целям. Он утверждает, что «естественный отбор, поощряющий гены, ответственные за интеллект, на Новой Гвинее наверняка действовал гораздо безжалостнее, чем в более густонаселенных, сложно организованных обществах… По умственным способностям новогвинейцы, возможно, превосходят жителей Запада» [8]. Однако данных, подтверждающих эту маловероятную гипотезу, нет [9].
Столь же странно его утверждение, что развитию интеллекта более благоприятствуют палеолитические общества, чем современные. Интеллект может приносить бóльшую выгоду в современных обществах, поскольку на него значительно больший спрос, и восточные азиаты наряду с европейцами, построившими такие общества, в реальности демонстрируют более высокие показатели IQ (что, очевидно, означает более высокий интеллект), чем люди, живущие в родо–племенных или охотничье–собирательских обществах.
«Ружья, микробы и сталь» завоевали широкую популярность, но многие читатели, которые могли проскочить мимо противоречащих фактам утверждений, упускают важный ключ к сути книги Даймонда. Она руководствуется идеологией, а не наукой. Привлекательные аргументы о наличии поддающихся одомашниванию видов или о распространении заболеваний не являются бесстрастной констатацией фактов — они пристегнуты к несущейся галопом лошади географического детерминизма автора и сами по себе выстроены так, чтобы отвлекать читателя от идеи, что гены и эволюция могли играть хоть какую–то роль в недавней человеческой истории.
География и климат, несомненно, были важны, но не до такой степени, как предполагает Даймонд. Влияние географии легче всего увидеть на отрицательных примерах, особенно ее роль в препятствовании подстегиваемой демографией урбанизации там, где низкая плотность населения, например в Африке или Полинезии. Намного сложнее понять, почему развитие Европы и Восточной Азии, лежащих примерно в одних и тех же широтах, пошло в разных направлениях.
Если география только приближает к ответу, то может ли экономика помочь детально объяснить восхождение Запада? Как описывалось в предыдущей главе, экономические историки обычно рассматривают такие факторы, как институты и ресурсы, когда объясняют причины Промышленной революции. Но многие из предполагаемых условий успеха имелись как в Англии, так и в Китае, то есть причины первенства Запада не так уж очевидны. «Почти каждый элемент, который историки обычно считают основным определяющим фактором Промышленной революции на Северо–Западе Европы, также присутствовал в Китае», — делает вывод историк Марк Элвин [10].
Те, кто предпочитает рассматривать институты в качестве ключа к пониманию Промышленной революции, подчеркивают важность английской Славной революции 1688 г., которая установила надежный контроль над монархом со стороны парламента и усовершенствовала экономическое стимулирование. Но и Славная революция, и последовавшая за ней Промышленная — довольно поздние события в истории восхождения Запада, и их фундамент был заложен намного раньше.
В недавнем эссе, призванном объяснить восхождение Запада, Ниал Фергюсон говорит о шести институтах и первым из них называет конкуренцию. Под конкуренцией понимается «децентрализация политической и экономической жизни, ставшая трамплином для национальных государств и для капитализма» [11]. Это еще один способ заявить, что Запад в широком смысле представлял собой открытые общества с институтами, обеспечивающими конкуренцию, — в противоположность абсолютному деспотизму Востока.
Открытое общество сделало возможными и другие институты, которым Фергюсон отводит первостепенную роль в подъеме Запада, такие как верховенство закона, включающего имущественные права, и представительство собственников в законодательных органах, прогресс науки и медицины, а также экономику, растущую на основе технологий и потребительского спроса.
«Около 500 лет, — пишет Фергюсон, — западная цивилизация господствовала на планете… Западные ученые выдвигали революционные идеи, меняли научные парадигмы. Остальные либо им следовали — либо безнадежно отставали. Западные правовые системы и основанные на них политические модели (например, демократия) заменили или вытеснили альтернативные варианты… И прежде всего, западные промышленное производство и массовое потребление существенно опередили остальные модели экономической жизни, оставив их барахтаться на том же уровне» [12].
