Лишь только выговорил Самуил последнее слово, как испуганный Чевакинский разразился на него бранью, пожелал ему, без сомнения, вполне искренно, чтоб тот пропал и ни в какие разговоры не стал с гостями входить. Гости взялись за шапки и отправились восвояси.
На соседнем дворе, Василия Глебова, остановился приезжий из Тамбова, давнишний знакомый Выморкова, дьякон Изосима. Разыскал его Самуил на другой день, 5 февраля, в пятницу, и в дружеской беседе стал просить Изосиму, чтобы тот, как поедет обратно в Тамбов, взял бы его с собою.
— Как же ты от школы поедешь?
— Когда был император (так нельзя было), а ныне, надеюсь, что и отставят (меня от школы)…
И стал рассказывать о житье-бытье московского монашества: «Монахи здесь, как бурлаки, едят мясо и пьют табак, чему и я (ныне) косен…» и проч.
Выслушал Изосима грустную повесть и, объявив приятелю, что едет он из Москвы еще не скоро, сообщил Самуилу роковое для него известие: жена-де его вышла замуж за посадского человека города Тамбова Якова Шатилова.
Как громом поразило это известие молодого монаха. Первая мысль, мелькнувшая в его голове, была та, что в какой-де страшный грех впала его жена, что при живом муже, хотя и постригшемся, но — решилась выйти замуж; «такое посяганье в замужество, — думал Самуил, — есть прелюбодейство!».
— Ну, и черт с нею, — сказал он наконец, — бес сватал, а сатана венчал.
«И чья тому вина, что жена моя впала в тот смертный грех, — продолжал размышлять монах, возвратясь к себе в келью, — кто тому виновен? Чрез кого жена моя, вопреки своему желанию, не могла постричься? В силу каких указов теперь она вышла замуж? Всему в том виновен — покойный государь!» И стало прилагаться несчастному, как он сам потом рассказывал, «худое сомнение к сомнению, и хула к хуле, а наипаче, что жена замуж вышла»; и разжегшись ревностию, ходя по своей келье, стал он мыслить хулы на государя, плевать, называть его «проклятым», и стал он потом записывать, в тайне сидя в своем чулане, хулы на императора Петра Алексеевича, на бумажках, называя его предтечею антихристовым и тому подобными хулениями, литерами изъяснял именно и нескрытно, и всячески перечернивал, и дирал, и бросал в печь, и потом вздумал написать, чтоб скрытно, дабы люди не догадались…
Такова была внутренняя борьба, которая терзала в это время несчастного Выморкова. Он впал в какое-то исступление, дух его был все это время в самом возбужденном состоянии; он был убежден и твердил себе, что для покою в совести своей ему необходимо написать осуждение во след оставившему мир предтече антихриста, тому, кто, по его мнению, был единственный виновник смертного греха, в который впала жена его, и затем единственный виновник всех злосчастий монашества и церкви православной… И хватается Выморков вновь за перо, и пишет, пишет, чертит, рвет в клочки и вновь пишет, чтоб также разорвать и приняться за новый лоскуток… И нет у несчастного друга, которому б он поведал свои тяжкие думы, посоветовался бы, поговорил, и тот бы, может быть, и успокоил его; нет такого друга: однокелейники его люди «неумелые», к тому ж и подвержены «шумству»; да они и недолюбливают Выморкова. Его странное поведение вызывает вообще со стороны монахов насмешки над ним, они его называют, «в посмеяние», остроумным.
Не под силу, однако, Выморкову вынести свое горе одному; начал он было говорить иеродиакону Савватию: «Были от покойника те указы, чтоб не постригать, и которым было можно и постричься, и те (чрез те указы) замуж посягнули… В том есть грех». Но речь свою Самуил не договорил, побоялся насмешек сожителя.
В тот же день, в пятницу, 5 февраля 1725 года, пошел Выморков к вечерне, стоял на клиросе, среди других монахов, и вдруг, к величайшему их испугу, стал называть во всеуслышание государя Петра I — антихристом, укорять его в том, что он монастыри разорил и не велит спасаться…
Некоторые из монахов, услыхавших те хулы, объявили, что надо донести инквизитору. Но время стоит — конец масляницы, монахам не до того, в монастыре суматоха, везде, по всем кельям, в церкви, на клиросах идут толки о смерти Петра I, и эти толки сопровождаются у многих из братии «велиим шумством», а с радости или с горя то шумство — бог весть.
К сожителям Самуила в келью заходят почасту другие монахи. Самуил, то сидя за столом в своем чулане, то бегая из угла в угол, погружен в свои тяжкие думы, слышит за перегородкой толки и рассуждения монахов. Толки эти соответствуют его мыслям и потому болезненно действуют на его и без того воспаленный мозг — он более и более пылает ненавистью к Петру и дикими выходками, к величайшему испугу собеседников, нередко прерывает их разговор.
Особенно тяжела была ночь Самуилу с 5 на 6 февраля 1725 года. Лег он, а сон не смежает очей, лезет ему в голову неотвязная мысль: где этот грех, на ком сыскать, что в посягании жены его в замужество есть прелюбодейство? Сказал апостол Павел: «И аще разлучится жена с мужем своим, да пребывает безбрачна, или да смирится с мужем своим»; и кто оному греху виновен?… И во всем виновным являлся, в мнении его, император Петр I. И вспоминал он, как жена готова была сама постричься, да не постриглась, потому что запрещено уже было постригать, и как еще в день прощанья, пред отъездом в Москву, он наказывал ей: «Не ради сожаления тебе, но подтверждая закон божий, молю тебя — замуж не ходи…» И пришло на ум Выморкову в ту же бессонно-мучительную ночь написать письмо императрице, указать ей, в какой великий соблазн впадают некоторые люди, как, например, его жена, вследствие того, что действуют указы Петра о непострижении вновь в монахини и монахи. И мыслил он высказать то осуждение «с некоторыми хулениями» про покойного государя, впрочем, хулениями «не зело великими», чтоб не привесть императрицу в большой гнев. Письмо то Самуил предполагал подать государыне тогда, когда она приедет в Москву.
«Что ж, — думал Выморков, — государыня повесть мою примет и, хотя ей жаль своего мужа (то есть любит она его), однако ж она одумается (то есть поразмыслит) и тесноты мне никакой не доставит: я — монах! Читал я в книге Барония, новопереведенной в книге Соборнике с польского языка на славянский, про царя Феофила; был тот царь при жизни своей — иконоборец, а, чаю, при смерти-то своей покаялся; только ведомо, что царица Феодора молилась по смерти его, Феофила, чтоб избавил его Бог (от) муки вечныя… (Императору Петру) мы того не желаем, чтоб ему царство небесное было, только бы сделалось от Ея Величества все по-старому… И в той повести, — мыслил Самуил, — приведу я, в подтверждение моих речей, слова Христовы, как написано в евангелии… зачала не упомню… Господи! Не в твое ли имя пророчествовахом, и не твоим ли именем бесы изгнахом? И Господь рече: «Аминь, глаголю вам, не вем вас, отступите от Мене вси делатели неправды» и т. д.
За мыслью последовало и исполнение: Самуил стал писать повесть. Вот ее начало: «Всепресветлейшей и державнейшей великой государыне нашей, императрице Екатерине Алексеевне, самодержице Всероссийской, еже о Господе радоватися…»
Таков был приступ к повести. Как можно заметить, приступ написан не без искусства и тщания; дело, однако, на приступе и остановилось; обстоятельства так сложились, что Выморкову было уже не до «повести»: резкие его выходки со следующего уже дня стали вызывать на его голову тучу, которая сгущалась над ним все более и более и наконец разразилась страшною для него грозою…
