Своему воспитателю Хервёр объявила: «Поеду посмотреть на родичей моих. Хочу взять их богатство — или погибнуть». Надела мужскую одежду, взяла оружие и отправилась на место сбора викингов, назвавшись там именем Хьёрвард. Вскоре она стала предводителем этого отряда и предложила всем плыть на Самсё, поскольку там много кладов в курганах. И хотя некоторые из тех, с кем она вместе сражалась, боялись троллей, которые обычно охраняют подобные места, все же они прибыли на остров. Спутники Хервёр, оглядевшись, испугались и стали уговаривать ее повернуть назад: «Знаешь ли, парень, куда идешь? Лучше уплыть». Таким образом, пути их разошлись. Члены отряда пошли к селению, а Хервёр дождалась вечера, когда, по поверьям, над курганами, где были клады, зажигались огоньки. Она смело прошла сквозь огни и подошла к кургану отца. Вызвав его из могилы посредством заклинаний и рун, она потребовала, чтобы отец отдал ей, своей единственной наследнице, сокровища, а также меч, шлем, щит, кольчугу, — короче, все, что положено иметь викингу. В ходе последующего довольно длинного стихотворного диалога отец мягко предупредил Хервёр, что меч Тюрфинг проклят, поэтому он принесет гибель ее роду, что нет на свете девушки, способной удержать его в руках, и вообще просил ее поскорее «бежать на корабль». Девушка почувствовала, что оказалась «между двумя мирами», однако все же выторговала у отца оружие и сокровища. К этому времени ее товарищи уплыли, она осталась на острове одна, но дождалась проезжих мореплавателей и вернулась домой, прославившись и став еще красивее. Хервёр удачно вышла замуж. Но один из ее сыновей, ее любимец, злобный как тролль, убил своего брата, взял у матери меч деда и уехал в некие мифические земли. Так сбылось предсказание Ангантюра, что меч принесет гибель ее роду
[839].
То, что сын колдуньи наследовал ее свойства, по меньшей мере злобный нрав, следует и из других саг
[840].
Увлекательная, почти «готическая» легенда о Хервёр, как и все истории об ограблении курганов, несомненно, имела под собой реальные основания: курганы грабили еще в эпоху викингов и, конечно, после нее, в христианские времена, когда табу на языческие захоронения перестало действовать. Увы, таков удел всех богатых захоронений…
Очевидно, что и после крещения у скандинавов продолжали бытовать как древний обряд похорон, так и языческое представление о неразрывной связи живых с мертвыми, а мертвых с земной жизнью. В мифологической «Саге о Хервёр» имеется такое примечательное высказывание: «Люди с древности верили, что человек может [уже] родиться с оружием, или с конем, или со скотиной» и т. д.
[841]
Как уже говорилось, по твердому убеждению скандинавов воины, погибшие в битве, получали вечное убежище в Асгарде, в палатах Одина Вальхалле, где они победоносно сражались и пировали. Но это надо было заслужить отвагой и красивой гибелью в бою. «Позорная смерть» труса или гибель, настигнувшая человека в неприглядных условиях, презиралась. Например, не мог рассчитывать на Вальхаллу тот ярл Хакон, который во время сражения с конунгом Олавом сыном Трюггви был заколот рабом в свином хлеву, где он прятался
[842].
После похорон устраивалась тризна — поминальный пир, по возможности с большим числом приглашенных. Если хоронили хёвдинга и военного вождя, в похоронных обрядах активно участвовала вся дружина, а скальды на тризне провожали его «песней на смерть». О роскошном поминальном пире, который малый конунг Ингъяльд устроил по своему отцу конунгу Энунду, рассказывается в «Саге об Инглингах»
[843]. Пушкин, который увлекался свидетельствами летописей и историков по поводу викингов, в частности варягов, пишет в «Песни о вещем Олеге» о тризне, которую устроили на Руси киевскому князю, скандинаву по происхождению, его скандинавские же наследники и дружина, что «пирует у брега». Забавно, что иногда тризну справляли одновременно со свадьбой, так сказать, заодно, о чем уже говорилось. Поминальные пиры занимали важное место в укреплении, сплочении того группового начала, которое было непременным свойством патриархальных эпох.
В память о покойном по возможности воздвигали мемориальную стелу — вертикально стоящий камень с рунической надписью, так называемый рунический камень. Собственно, такие каменные намогильные плиты, узкие и высокие, ставили в Скандинавии еще до новой эры. В эпоху викингов памятники в виде вытянутого вверх камня, обычно неправильной формы, ставили преимущественно погибшим вне дома, чьи тела не могли быть преданы родной земле. Но рунические камни ставили иногда и тем, кто умер на родине. Надписи выбивались между двумя параллельными линиями, ближе к концу эпохи викингов — на своеобразных «лентах» — телах красиво изгибающихся, переплетающихся змей. Писали имена погибших, имена тех родичей, реже соратников или друзей покойного, которые ставили этот памятник, отмечая при этом, кем они ему приходятся, сообщали также, где он погиб, иногда имя художника-камнетеса, который «выбил эти руны». Нередко на камне помещали художественные изображения, которые позволяют судить, в частности, о верованиях покойного или тех, кто ставил ему памятник: священный молот Тора и солярные знаки либо крест или крест, вписанный в солярный знак, и т. д. Вырезали изображения кораблей с мореходами, разные фигуры, в том числе мифологического характера. Писали заклинания против осквернителей камня и просьбы Тору «освятить эти руны». И раскрашивали рисунки яркими природными красителями.
Считается, что лишь 10–15 % рунических камней имели собственно мемориальное значение. Идея рунических камней возникла, скорее всего, в Свеаланде в X в. и получила особенно развитие в Скандинавии конца XI — начала XII в., поскольку в рисунках на таких камнях преобладают христианские символы: изображения креста, церкви, фигуры с крестом. На более ранних — рисунки с мифологическими сюжетами, языческие заклинания против тех, кто разрушит камень, просьбы богам «освятить эти руны». Немало камней поставлено в знак постройки моста, видимо, в исполнение обета. Среди заказчиков рунических камней много женщин. Такой памятник и, особенно, запись о тех, кто его ставил, были в ряде случаев важны и как заявление о наследных правах. Это было существенное обстоятельство, тем более что заказать памятник с рунической надписью могли только состоятельные люди, а им было что наследовать и отстаивать перед родней и соседями. Так что совсем не случайно многие памятники теснились на виду, около мест тинга, моста и т. д. Историки считают также, что памятник служил прославлению рода, семьи. Не исключено, как полагают некоторые исследователи, что сооружение рунических камней с языческими символами уже на излете эпохи викингов, в конце XI — начале XII в., т. е. в обществах, формально принявших христианство, служило своего рода демонстрацией преданности языческой старине, древним традициям, что высоко ценилось народным сознанием. Имеются и другие гипотезы. Но никто из исследователей не сомневается в том, что эти памятники были знаковыми предметами
[844].
