— История такая… Чистый детектив. Дом-то горел дважды,
до того как вовсе не сгинул то исть. Напасть какая-то, точно наговорено.
Мамаша, покойница, все ворчала: мол, спасу нет от ихнего соседства, не ровен
час и мы сгорим. Первый раз при Пелагее горели, при старой хозяйке. Заполыхал
флигель, всей улицей тушили, пожарные-то опоздали малость. Тогда-то флигель
сломали и терраску пристроили. А как Пелагея померла, дом на троих разделили —
большой, крепкий, его б в хорошие руки, еще б сто лет простоял. Разделили на
троих, между детьми. Дочери передняя половина да терраска, а сыновьям по две
комнаты сзади. Сыновья-то сгинули, непутевые были: один в тюрьме помер, а
другой то ли тоже Богу душу отдал, то ли просто пропал, никто не знает. Часть
дома Татьяна, Пелагеина дочь то исть, продала. Заселились туда какие-то и
сгорели в первую же зиму. Тогда еще печку топили, ну и вышло дело: заполыхало.
Еле-еле Татьянину половину отстояли, а от комнат новых-то жильцов да братниных
остались только головешки. Отстраивать ей было не по силам, в общем, кое-как
заделала стену с крышей да жила. А вскорости Татьяна утонула: пошла к подруге
через реку, а лед уж слабый был, ну и… — Евгений Борисович оглянулся на икону,
подумал и перекрестился. — Таким вот макаром осталась одна Ленка —
Татьянина дочь. А от нее всей улице беда. Пьющая да гулящая, в дядьев пошла,
натворила чего-то и угодила в тюрьму. А вернулась, и начались тут гулянья.
Нигде сроду не работала, а каждый день застолье. Разный народ у нее тут
перебывал. Мамаша куда только жаловаться не бегала, а все без толку. Дальше
так: сошлась Ленка с каким-то, и вроде тише стало, он по-настоящему здесь не
жил, то появится на недельку, то исчезнет. Только ухажер-то чище прежних
оказался. Форменный бандюга и Ленку в свои дела втравил. Вот тем летом и пришли
за ними, из милиции то исть. А может, еще откуда, в черных масках такие, страх…
— Евгений Борисович нервно хихикнул и за ухом почесал. — Стали в дом
ломиться, а Ленка-то не пускает. Чего уж там вышло, не знаю, только из автомата
раз пальнули, да угодили в наш дом. Мамаша до самой своей смерти все правду
искала, думаю даже, через эту самую правду и померла, а уж скольким она след в
стене показывала… — Евгений Борисович опять хихикнул и рукой махнул. — И
ничего. Мамаша-то надеялась, коли мы пострадавшие, может, воду задарма
проведут.
— Так как же дом сгорел? — решила я вернуть Евгения
Борисовича от воспоминаний о мамаше к интересующему меня дому.
— А вот когда стрельбу-то открыли, и случилось. Сосед
говорит, в баллон угодили, он, мол, и взорвался. Про баллон не скажу, но
полыхало будь здоров. Ленка-то выскочила, а хахаля ее в доме и не оказалось.
Сгорел дом до головешек, пожарные приехали, а тушить нечего. Так вот
перетаскали добрые люди, что взять можно было, да бульдозером мусор сгребли,
чтоб детишки не лазили. И поросло все крапивой.
— А хозяйка, Ленка то есть, где она?
— В тюрьме, — удивился Евгений Борисович, —
говорят, много ей что-то дали: то ли пять лет, то ли семь. Да уж теперь сколько
ни дай, сюда она не вернется. Сгорел родной очаг, — закончил он с
довольным видом и выпил еще.
— Да, занятная история, — кивнула я, разглядывая
стену перед собой. Теперь интерес ребят бандитского вида к данному пустырю
становился более-менее понятен, а вот этот соседский жилец будоражил
воображение.
Мышь уже трижды отказывалась выпить. Евгений Борисович
замахнулся на третью бутылку, но не осилил. Голова его стала клониться к столу,
он дважды об него тюкнулся с глухим стуком, а потом, устроив голову на
сложенных руках, задремал. Я легко подняла хозяина и определила на диван,
заботливо сунув под голову подушку и укрыв одеялом — все это лежало по соседству
с диваном на табуретке.
Я стала мыть посуду, а Мышильда ворчать:
— Зачем ты ему про клад сказала?
— А что делать прикажешь? Врать неинтеллигентно. К тому
же наше копошение на пустыре вызовет у граждан подозрения. Начнутся вопросы. А
здесь все ясно: ищут люди клад.
— Так все ж наперегонки кинутся.
— Кинутся, если мы найдем что. А до той поры будут у
калиток стоять и посмеиваться.
— Великий знаток душ человеческих, — фыркнула
Мышь, а я кивнула в ответ.
Прибрав в кухне, мы умылись и отправились спать на терраску.
Здесь стояли две кровати, круглый стол и допотопный шифоньер. На полу пестрые
половики, на окнах расшитые занавески, в целом все очень мило. Моя кровать была
древней, а главное, большой. Я легла, блаженно прикрыв глаза, и тут в
терновнике запел соловей. Мышильду и ту проняло.
— Что, стервец, выделывает, — через полчаса
сказала она.
Отдых на родине предков начинал мне нравиться.
* * *
Утром я проснулась оттого, что кто-то осторожно скребся в
дверь. Вспомнив, что в частных домах рачительные хозяева держат кошек, я
поднялась и приоткрыла дверь с намерением познакомиться с животным. Вместо
кошки за дверью я обнаружила Евгения Борисовича в тех же трико и майке, что и
накануне, и по-прежнему босиком. Он посмотрел на меня, блаженно улыбнулся и
сказал:
— С добреньким утречком, Елизавета Петровна. Чайку не
желаете? Только-только заварил. Индийский, и с шиповником, мамашин рецепт.
— С удовольствием, Евгений Борисович, — лучезарно
улыбаясь, ответила я и пошла будить Мышь.
Она уже проснулась и выглядывала из-под одеяла. Точнее,
выглядывал ее нос и принюхивался.
— С добреньким утречком, Мария Семеновна, —
пропела я.
— Времени-то сколько? — проворчала Мышильда. Я
взглянула на часы.
— Восемь.
— С ума сойти. — Сестрица поднялась и с тоской
посмотрела за окно, где сиял новый день. — Спать хочу. В отпуске я или
нет?
— Или нет. Ты в экспедиции.
Через двадцать минут мы сели за стол. Евгений Борисович не
только заварил чай, но и за пивом успел смотаться и теперь деятельно возвращал
силы своему организму.
Увидев, как я вхожу на кухню, моргнул сначала одним глазом,
потом другим, потом ненадолго зажмурился и сказал:
— Ну, Елизавета… Не девка, а гренадер, ей-Богу.
