Мышильда была в семье белой вороной, точнее мышью, и не
белой, а рыжей. Рост у нее средний, а по нынешним меркам ниже среднего, а общий
вид какой-то худосочный, наводящий на мысль о бледной немочи и прочих болезнях.
Бюст и зад отсутствуют практически полностью, зато плечи торчат, точно вешалка
в шифоньере. Ноги могли бы выглядеть вполне прилично, умей она ходить на них,
но Мышильда любит высокие каблуки, при этом шаркает и бредет на полусогнутых.
Лицом сестрица походит на подопытную белую мышь — востренькая, смышленая, с
глазками-бусинками, светло-рыжими ресницами и бровями, пятнами веснушек по всей
физиономии и неопределенного цвета волосами, собранными на затылке в тощий
хвост. При такой внешности сестрица, ко всему прочему, всегда отличалась
некоторой врожденной злокозненностью и склонностью к ехидству.
Мышильда просочилась в комнату, а я, взглянув на сестрицу,
подумала в очередной раз: «В семье не без урода». Росли мы с ней как бы в одной
семье, мама Мышильды, сестра моего отца, работала проводницей и часто
отсутствовала, а ее отец, подобранный тетушкой на каком-то полустанке, лет
через семь после рождения дочери поехал навестить родню, да так никогда больше
и не возвратился в лоно семьи. Для лона семьи, впрочем, это была большая удача.
Дядю я помнила смутно, но, надо полагать, Мышильда пошла в него, ибо не было в
ней ничего от моей красавицы тетки.
— Поедем? — спросила сестрица, устраиваясь
напротив меня; ко всему прочему, она дурно воспитана и вечно забывает
здороваться.
— Здравствуй, — вздохнула я.
— Ну, здравствуй, — нахмурилась она, при этом ее
нос стал до того остреньким, что мог бы с легкостью проткнуть крышку моего
стола. Конечно, и из Мышильды моими стараниями вполне можно было бы состряпать
нечто путное, но она неизменно отказывалась от моих услуг, предложенных от души
и безвозмездно, исключительно с целью придать семье достойный вид, чем,
естественно, раздражала меня еще больше.
Мышильда повертела головкой, постреляла глазками и спросила:
— Настроение плохое, да?
— Да, — кивнула я.
— А отчего?
— Иннокентий Павлович звонил. Хочет прыгнуть с балкона.
— Опять с вашего? Ну, это смешно, в конце концов.
— У него есть ключ от чердака.
— О Господи… И что?
— Дам ему еще шанс.
— Толку от этого не будет.
— Зато я чувствую себя такой благородной.
— Как это вообще можно: дать кому-то шанс стать
мужчиной? Что это вообще значит?
— Это значит, не рыдать на моей груди трижды в день, по
поводу, а также без повода.
— Может, ему в самом деле лучше на чердак слазить?
— Как ты можешь? — нахмурилась я. — Никогда
не замечала за тобой особой кровожадности…
— Да я так… к примеру. И что, пойдешь жить к нему?
— С ума я сошла, что ли? Просто не знаю, что
делать, — не выдержала я.
— Ага, — кивнула Мышильда и не без ехидства заметила:
— Я тебе сразу сказала: вы не пара и ничего путного из
твоего замужества не выйдет. Как сказала, так и получилось.
— Точно. Накаркала, одним словом, — согласилась я.
— Я не каркаю. И вообще… где были твои глаза?
— На том же месте, где и сейчас, — вздохнула я и
призадумалась.
Воспоминания унесли меня в тот день, когда я увидела
последнего мужа впервые. Моя подруга судилась со своим мужем из-за имущества,
которое требовалось разделить поровну, но у каждой из сторон были свои
представления о половине, и дело застопорилось, вот тогда подружке и
посоветовали адвоката, ловкого и чрезвычайно удачливого. Им оказался Бельский
Иннокентий Павлович, мой дражайший супруг, ныне собирающийся в очередной раз
упасть с балкона. Тогда он меня просто поразил: энергия била в нем через край.
Остроумие прямо-таки сверкало, а о роли женщины в современном мире он говорил
так, что выжимал из меня слезу. Само собой, я не смогла пройти мимо такого
сокровища. Судебный процесс моей подруги он выиграл, а мы поженились.
Дома Кеша тоже много говорил: горячо и убежденно, правда,
все больше о своей незавидной доле. Он уставал от работы и непонимания, ему
требовался душевный комфорт и тихая пристань… Моя доля тоже стала через
некоторое время незавидной, и я покинула его. С тех пор он затевал неудачные
самоубийства, и мне приходилось несколько раз к нему возвращаться. Это было
довольно громоздко, в том смысле, что, покидая нашу общую с Иннокентием
Павловичем жилплощадь, я могла устроиться лишь в одном месте: нашей опять же
общей с предпоследним мужем квартире. На это время мой предпоследний муж
вынужден был переселяться в квартиру своей мамы, эта квартира пустовала, но
располагалась у черта на куличках, что само по себе было неудобно. В общем,
из-за глупого поведения последнего мужа мы с предпоследним находились в
постоянных переездах, что, разумеется, настроения никому не прибавляло. Сейчас
я не намерена была переезжать, даже если Иннокентий Павлович покажет мне ключ
от чердака и заберется туда. Именно это я и сказала Мышильде. Та хмыкнула и
полезла за сигаретами. Это худосочное создание имело бездну пороков, например,
сестра без конца курила, чем доводила до бешенства меня, сторонницу здорового
образа жизни. Я ткнула пальцем в табличку «Извините, у нас не курят», а
Мышильда с кривой усмешкой сказала:
— Да ладно…
— Вышвырну, — заверила я. Она вздохнула и убрала
сигареты, пробормотав:
— Пакостный у тебя характер, Елизавет Петровна. Оттого
все твои мужики либо с катушек съезжают, либо впадают в пьянство.
— Хорошо хоть есть кому впадать, — не осталась я в
долгу. — У некоторых сроду не было не только мужа, а и просто приличного
мужика, и это несмотря на критический возраст. — Сестрица была старше меня
и сейчас заметно скривилась. Потом поднялась со стула и сказала:
— Поехали, что ли?
Собирались мы на кладбище, навестить усопших родственников.
Набралось их, к сожалению, предостаточно, преимущественно мужчин, которых, как
я уже сказала, косила страсть к зеленому змию.
— Поехали, — ответила я и встала из-за стола.
