Посочувствовала я. Он снял фуражку, помотал головой, моргнул
два раза и попробовал что-то сказать. Мы загрузились в свое транспортное
средство и отчалили, страж сделал попытку помахать нам рукой.
— И после этого ты не хочешь попробовать? — снова
полезла ко мне сестрица. Мысль провести отпуск в коммунальном раю ее не
вдохновляла.
— Я подумаю, — лениво кивнула я с целью отделаться
от глупых разговоров и увеличила скорость, что позволило мне высадить Мышильду
через двадцать минут. Она с грустью во взгляде сказала:
— Пока, — и исчезла в своем подъезде, а я
направилась к своему дому.
В квартире меня ждал сюрприз. На диване бочком, сложив руки
на коленях, сидел предпоследний и поглядывал на меня с некоторым томлением. По
моему мнению, в настоящий момент он должен был находиться в квартире своей
матушки, а не сидеть на диване с таким дурацким видом.
Об этом я ему и заявила. Предпоследний, томясь и потирая
ладошки, поднял на меня затуманенный взор и сказал:
— Елизавета, я решил вернуться.
— В эту квартиру? — уточнила я.
— Нет, — отчаянно помотал он головой. — Я
хочу вернуться к тебе.
— Вы что, все с ума посходили? — возмутилась я.
— Нет, — опять помотал он головой. — Я долго
думал и понял. Мы созданы друг для друга. Я покончил с пьянством. Все, —
предпоследний рубанул рукой воздух и замер, выжидательно глядя на меня.
— Когда покончил? — спросила я.
— Вчера, — охотно ответил он. — Заметь, даже
не похмелился.
Он подобрал животик и с улыбкой уставился в мое лицо.
Предпоследний, зовут его, кстати, Михаил Степанович, у меня непризнанный гений.
Величайший поэт всех времен и народов, а также обладатель неповторимого голоса
и большой любитель русских народных песен. Других достоинств нет. За всю свою
жизнь, а Михаилу Степановичу уже к сорока, он дважды пытался начать трудовую
карьеру: первый раз корреспондентом заводской газеты «Гудок», откуда вскоре был
изгнан за пьянство, а второй — комендантом заводского общежития, откуда ушел
сам, ибо должность сия не соответствовала его интеллектуальным запросам. Ряд
моих попыток пристроить куда-либо дражайшего супруга успехом не увенчался.
На момент нашего знакомства он исполнял арию Базилио в
народном театре и тыкал в лицо всем знакомым тощую книжку своих стихов,
изданную на средства его матушки, в то время заведовавшей трестом столовых и
ресторанов. Он целовал мне руки, закатывал глаза, шептал: «Венера» — и в первый
же вечер предложил выйти за него замуж. У меня необоримая тяга к интеллигенции,
и я согласилась. Через неделю после свадьбы Михаил Степанович начал писать
роман, который должен был перевернуть всю литературу (зачем ее переворачивать,
он так и не объяснил), через год он все еще пребывал на третьей странице, но
был переполнен грандиозными замыслами. Я предложила ему устроиться на работу. С
отчаяния он запил, а ко мне обращался в стихах, где умолял не губить его
талант. Просто лодырь — это одно, а лодырь-пьяница — совсем другое. Я
почувствовала себя ответственной за него и стала бороться, а Михаил Степанович
принялся пить еще больше. Его матушка перед своей кончиной прямо заявила, что я
— погибель ее сына. В конце концов зеленый змий победил, я оставила супруга в
покое, он попивал, пописывал стихи, исполнял русские народные песни на нашей
кухне и даже смог перевалить в своем романе за шестую страницу. Примерно в это
же время я встретила Иннокентия Павловича. Его речи о роли женщины в
современном обществе произвели на меня впечатление, я поняла всю безысходность
своей жизни с Михаилом Степановичем и покинула его. Только трехнедельный запой помешал
тому в отчаянии наложить на себя руки. Выйдя из запоя, Михаил Степанович
написал два стихотворения, в одном из которых назвал меня гремучей змеей, а в
другом одалиской, и каждый понедельник заскакивал ко мне на работу занять
денег. В общей сложности накопилась внушительная сумма долга, именно поэтому он
безропотно кочевал с одной квартиры на другую по первому моему требованию.
Предпоследний подтянул короткие ножки с целью скрыть от меня
дыру существенной величины в районе большого пальца левой ноги, сложил на
животе пухлые ручки и, дважды моргнув, сказал:
— Я уже вижу его, чувствую.
— Кого? — нахмурилась я.
— Роман.
Я сбросила туфли, села в кресло и двадцать минут терпеливо
слушала, что Михаил Степанович видел и чувствовал.
— У меня необыкновенные ощущения, — прикрыв глаза,
заявил он. — Точно все в моей власти. Сегодня встал с утра и написал
стихотворение. — Тут он поднялся и, простирая ко мне руки, начал
декламировать, а закончив, спросил:
— Как?
— Гениально, — кивнула я. — Особенно вот это
«бестрепетно покинула меня» — сколько чувства, как емко, как сильно сказано.
— Да? — насторожился он.
— Да, — подтвердила я и предложила:
— Хочешь, накормлю тебя обедом?
— Я голоден, — кивнул он, — со вчерашнего
дня. Знаешь ли, когда мысли бурлят и переполняют, не до пищи телесной…
— Конечно, — согласилась я, задержав взгляд на
объемистом животе предпоследнего, и решила его осчастливить:
— Почему бы нам не сделать родственный обмен?
— Какой? — насторожился Михаил Степанович.
— У меня полквартиры здесь и полквартиры у Иннокентия
Павловича. Я заселяюсь в ту квартиру, а Иннокентий Павлович в одну из этих
комнат. Далее вы, не торопясь, размениваете данную жилплощадь.
— А как же я? — ахнул предпоследний. — Ты
подумала обо мне? В тот момент, когда ко мне вернулись творческие силы, ты
предлагаешь заниматься такой ерундой, бегать по объявлениям…
— Стоп, — пресекла я. — Квартира моя.
— Елизавета… — промямлил Михаил Степанович и даже выдавил
из себя слезу. — Мне нужна твоя поддержка. Нам надо жить вместе. Я
чувствую, в этом наше спасение.
— Ясно, — вздохнула я. — В долг больше никто
не дает.
Он запечалился.
— Ты же знаешь, мой единственный доход — мамина
квартира, но когда я живу в ней сам, дохода она не приносит.
— Поэтому ты решил вернуться?
— Я бросил пить, — напомнил он.
— Деньги кончились?
— Я понял: жизнь без тебя не имеет смысла. И я уже
перенес свои вещи в маленькую комнату.
