Культурная пустыня
Два старых друга, швед и финн, встречаются и идут в кабак. Садятся со своими бутылками водки и пьют в полном молчании. Час за часом эти двое продолжают пить, не говоря ни слова. В конце концов, шесть часов спустя, швед, опьяненный жизнью, любовью и дружбой, поднимает стакан и говорит другу: «Твое здоровье». Финн отвечает: «Слушай, ты трепаться пришел или пить?»
Этот анекдот мне рассказал шведский ученый на конференции в Стокгольме, где мы, янки, неустанно подтрунивали над легендарной сдержанностью шведов: «Думаете, это мы такие? Вы наших соседей не видели». И все же почему скандинавов считают молчаливыми, а жителей Средиземноморья – совсем наоборот? Почему на матчах Кубка мира безумства с пением и танцами, в сумасбродных костюмах, с раскрашенными лицами устраивают обычно бразильцы, а не швейцарцы? Почему заштатные музыканты, выступающие на свадьбах, мурлычут о девушках из Ипанемы, а не из Дюссельдорфа?
Культурные особенности по всей планете связаны с местностью, в которой та или иная культура складывается. У традиционных народностей в тундре больше общего между собой, чем с жителями тропических лесов (и неважно, была ли в тундре общая для всех культура предков). Культуры высокогорных плато, вероятно, имеют системные отличия от рыболовецких культур на островах. Некоторые из корреляций между типом экосистемы и типом культуры вполне предсказуемы: пустынные кочевники туареги – не те ребята, у которых двадцать семь разных названий снега или рыболовных крючков. Но некоторые из корреляций не так легко предсказать, тогда как они – и это главная мысль главы – оказали огромное влияние на то, какой мы, люди, сделали нашу планету.
Попытки связать культуру с климатом и экологией берут начало в древности (Геродот делал это задолго до Монтескьё), но с развитием антропологии как науки они обрели «научность» если не по содержанию, то хотя бы по форме. Неудивительно, что первые пробы часто были совсем не научными, напротив, они проповедовали белый расизм, царивший в антропологии в начале прошлого века. Другими словами, любое исследование, казалось, приносило неопровержимые научные доказательства, что в североевропейских экосистемах культуры развивались лучше, более продвинуты в моральном, технологическом и интеллектуальном плане и шницель у них вкуснее.
Современная социальная антропология по большей части стыдливо отступается от грехов научных предков – оскорбительного расизма, лежавшего в основе ранней антропологии. Некоторые ученые решительно избегали сравнивать культуры между собой. Это положило начало эпохе, когда антрополог мог на протяжении всей своей научной карьеры описывать обряды инициации одного из земледельческих кланов в Северо-Восточном Камеруне. Тем не менее некоторые антропологи остались универсалами, изучая межкультурные закономерности: они действовали очень осторожно, чтобы избежать идеологических предубеждений. И многие антропологи все так же вписывают межкультурные исследования в контекст влияния экологии на культуру.
Одним из пионеров новой, улучшенной версии экологической антропологии был Джон Уайтинг из Гарварда: в 1964 году он написал статью «Воздействие климата на некоторые культурные практики» (Effects of Climate on Certain Cultural Practices). Сравнивая данные неевропеизированных обществ по всей планете, он заметил, например, что в более холодных регионах супруги чаще спят вместе, чем в тропиках (правда, Уайтинг не приводит данных, у кого оказывается одеяло к утру – у мужа или у жены). Другой пример – в местах, бедных белковой пищей, больше всего ограничений на секс после родов. Уайтинг заключил, что при недостатке белка младенцы более зависимы от длительного кормления грудью, так что лучше, если перерывы между рождениями детей будут побольше.
Другие антропологи провели классические экологические исследования насилия: к примеру, Мелвин Эмбер из Йеля в работе «Статистические свидетельства экологического объяснения войн» (Statistical Evidence for Ecological Explanation of Warfare, 1982). Эмбер отмечает, в частности, что некоторые экосистемы достаточно стабильны и благополучны и семьи остаются вместе круглый год, возделывая землю или занимаясь охотой и собирательством в изобильных окрестных лесах. В других, более суровых и нестабильных условиях в семьях нередки длительные разлуки. В засушливое время года, например, доиндустриальным земледельцам часто приходилось распределять поголовье между членами семей и отправлять их со стадами в разные пастбищные районы. Последнее больше располагает к формированию класса воинов определенного возраста. На случай, если придут враги, пока мужчины вашей семьи ищут где-то траву для скота, хорошо иметь постоянную армию наготове.
Кардинально иным образом подошел в 1960-е к межкультурным исследованиям Роберт Текстор из Стэнфорда, ставший в этой области королем досужих домыслов. Текстор собрал данные примерно о четырех сотнях различных культур по всему миру и сгруппировал их по пятистам разным признакам. К какому типу принадлежит культура – матрилокальному или патрилокальному? Какая в ней правовая система? Как люди зарабатывают на пропитание? Верят ли в загробную жизнь? Занимаются ли ткачеством? Обрабатывают ли металлы? Какие им больше нравятся игры – стратегические или на везение? Потом он скормил все переменные обо всех культурах гигантскому доисторическому компьютеру и попросил этого монстра вычислить корреляции всего со всем и выдать все значимые результаты. Так появилась его монументальная книга «Межкультурная сводка» (Cross-Cultural Summary) толщиной в 10 сантиметров, в которой таблица за таблицей сообщает вам, в частности, какие культурные различия статистически значимо связаны с различиями экологическими. И пусть это не та книга, которую вы возьмете с собой на пляж, но перед тысячами страниц корреляций трудно устоять. Где еще вы узнаете, что в обществах, в которых не развито кожевенное дело, чаще всего играют только в игры, требующие мастерства? Как это объяснить?
Среди всего разнообразия подходов сложились разделение на два основных типа обществ из очень разных экосистем. Поразительна уже сама дихотомия, но из нее вытекают и тревожные выводы о мире, который мы создали.
Это расхождение между людьми, живущими в дождевых лесах и в пустынях. Пигмеи мбути в противоположность ближневосточным бедуинам, амазонские индейцы в противоположность кочевникам Сахары или Гоби. Они создают культуры, устойчивые различия между которыми пронизывают все стороны жизни. Конечно, есть исключения, иногда радикальные, но тем не менее эти корреляции надежны.
Для начала кое-что о религии. Кто из них политеисты-анимисты, а кто монотеисты? Элементарно. У жителей дождевых лесов боги и духи множатся, а монотеизм – изобретение пустыни. Это, в общем, логично. Пустыня учит постигать масштабные явления, например, как суров в своей простоте мир – до основания иссушенный и испепеленный зноем. «Я Господь, Бог твой», «Нет Бога, кроме Аллаха» и «Да не будет других богов, кроме Меня» – подобные повеления процветают. Последнее изречение подразумевает, что монотеизм не всегда подразумевает единственное сверхъестественное существо: господствующие монотеистические религии мира изобилуют ангелами, джиннами и дьяволами. Но эти религии характеризуются иерархией: силы меньших божеств лишь подмножества единственного Всемогущего. Для сравнения представьте жителей тропических дождевых лесов, в мире тысяч съедобных растений, сотен лекарственных трав, где на одном дереве больше видов муравьев, чем на всех Британских островах. Что может быть естественнее, чем дать тысячам божеств процветать в таком же равновесии?
