«В ту пору (то есть в эпоху турецких поражений при Ларге и Кагуле) о главной армии, о крепости Бендерах и о других крепостях получались тревожные вести; и затем, когда Крымский хан Каплан-Герай с многочисленными татарскими полчищами Ногайцев, Буджакцев и Едисанцев, перешел сначала к Очакову, а потом в сторону Крыма, подлые начальники упомянутых племен Джацманбет мурза и другие мурзы из места, называемого Узу-Бой
[111], написали к гяурам письма с изъявлением покорности. „Мы и Крымский хан, — писали они, — а равно другие сановники Крымского государства и Ширин-мурзы — все, вместо того чтобы повиноваться османцам, в настоящее время считаем за лучшее быть слугами такого достожелательного к нам правительства, как ваше“. И Калмыцкие татары, хотя в Перекопском сражении некоторые из них погибли, а остальные разбежались, тоже пришли к русским и сказали: „Вот и мы к вам с повинною головою, хотим служить в войсках ваших“… На этом основании они обменялись договорными документами и дали друг другу залоги.
…Упомянутый хан с небольшим числом добровольцев пришел в Крым и виделся с главнокомандующим. В разговоре он подтвердил сведения о положении главной армии и сказал, что ногайских татар, для того чтобы они преданно служили Высокой Державе, надобно было бы с семьями, детьми и имуществом перевезти за Дунай: пусть бы они оставались в Румелии и на указанных только им местах дрались бы с неверными. Но так как Халиль-паша не придал этому никакой важности, то ногайские и буджакские татары были смяты. На этом основании и он (то есть хан), говоря: „Все ищут спасения живота своего; мы тоже рассеяны и пришли сюда; нам необходимо хоть немножко продовольствия и денег“, — просил у везиря денег и провианта. Волей-неволей паша приготовил им дней на восемь — десять продовольствия и две тысячи золотых и отдал было им это, да потом подумал: „ведь и у нашей собственной армии мало провианта, и насчет казны мы тоже в весьма стесненном положении“, — и опять взял назад.
Через восемнадцать дней после этого упомянутый хан пошел в Бакче-Сарай, собрал там крымских сановников, Ширинцев и других мурз… объяснил им, чего можно ожидать в будущем, и присовокупил: „вам тоже следует обменяться мирными договорами с русскими, для того чтобы спасти Крымскую область, ваши семейства, детей и имущество“. — „Государь, — отвечали те, — дай нам грамоту, чтобы мы сообразно с нею могли тоже обменяться грамотами“. Хан написал коллективно от всех заявление; сначала он сам его припечатал; а потом и прочие приложили к нему свои подписи и печати. Но это было написано между людьми, посвященными в тайну этого дела.
Пока отправляли упомянутую грамоту к неверным, хан был отрешен, и из Высокой Порты прибыл мубашир с высочайшим указом. Как только хан узнал об этом обстоятельстве, он пригласил опять к себе всех посвященных в тайну и обратился к ним с такими словами: „Меня отрешили; следует ли мне ехать сообразно полученному указу или же лучше дать отзыв?“ — „Лучше ехать, — единогласно отвечали сановники, — потому что тебе, хан, известно, что большинство крымцев не знает этой тайны; жители сел и городов тоже не знают о ней. Пускай приедет другой хан: Крым разделится на две партии, и давать отзыв будет затруднительно. Притом же османские войска поддержат сторону нового хана, а нас тогда уничтожат. Сделай милость: тебе ничего не будет, поезжай сообразно указу“. Тогда хан поневоле, сев в сопровождении прибывшего мубашира на галион, уехал.
Если бы мне задали вопрос, каким образом я узнал обо всех этих обстоятельствах, то было несколько человек из числа посвященных в тайну, с которыми я около двух лет вел дружбу, почему они и не скрывали от меня своих секретов. Они были недовольны, потому что они были из грамотного сословия…»
Расставшись с Крымом, Каплан-Герай-хан II уже более не возвращался в него; карьера его была окончена, и он, «с тысячью затруднений и неприятностей добравшись до пристани спасения, получил позволение водвориться в своем чифтлике, — говорит о нем Халим-Герай в „Гюльбюн-и ханан“. — Хоть бы тысячу лет жизнь продолжалась, все ж это не вечность; а вот что очень тяжко — это смерть в молодых годах! А к нему это и применяю: он в ребиу-ль-ахыре 1185 года (июль — август 1771), пораженный чумою, отправился в жилище Всемогущего Владыки и погребен в ограде священной мечети деревни Су-Баши. Жития его было тридцать два года, а властвования одиннадцать месяцев».
Остается только нерешенным вопрос о том, точно ли Каплан-Герай первый из ханов вошел в соглашение с русскими агентами относительно формального прекращения вассальных отношений Крымского ханства к Оттоманской Порте и склонил к этому всех подданных и как в нем совершился такой переворот после его резкого отказа на предложения графа Панина? Если только, конечно, татары не лгали на него турецкому чиновнику, поверив ему тайну, которой в действительности никогда не существовало. Окончательное разъяснение могут дать только новые разыскания в русских архивах, хотя трудно допустить, чтобы подобный факт, если бы он имел место, ускользнул от внимания нашего почтенного историка Соловьева. Ланглес
[112], основываясь в повествовании о событиях этой эпохи на иностранных известиях, категорически утверждает, что Каплан-Герай вынужденно поддерживал связи с Россией и это привело к его падению.
Несмотря на то что положение дел на полуострове было критическое и более, чем когда-либо, требовало присутствия там хана, преемник Каплан-Герая — Селим-Герай-хан III (1184–1185; 1770–1771), назначенный в шабане 1184 года (ноябрь — декабрь 1770), по заведенному обычаю, немало времени провел в Пороге Счастья, рассуждая в совещаниях о выборе места для зимовки главной армии, а потом, прибыв 9 рамазана (27 декабря) в главную квартиру, и там продолжал те же рассуждения; в Крым он идти не хотел. Он должен был выбрать удобный пункт для стоянки, с тем чтобы, когда Дунай замерзнет, сделать набег на неприятеля. Но огромное скопление войск на берегах Дуная поставило чиновников в страшное затруднение насчет подвоза продовольствия. Хан же требовал удобного для себя помещения на зиму. Наконец он предпочел устроиться в деревне Канбаре, в двух часах от Баба-Дагы. Верховный визирь из себя выходил при мысли о невозможности снабжать продовольствием хана с его свитою в 500–600 человек в избранном им для зимовки пункте. А хан, кроме выданных уже в Пороге Счастья 600–700 кисетов денег, получал из кассы главной армии ежедневно по семи кисетов, по расчету полагавшихся ему рационов, и преспокойно поживал себе в свое удовольствие. А так как Дунай не замерзал, то и набег хан отложил в сторону, казенных же денег стравил пропасть. Ресми-Ахмед-эфенди только и говорит про Селим-Герая, что его долго ожидали в главную квартиру, потом он прибыл и, после долгих переговоров о зимовке, поселился в одной деревне между Баба-Дагы и Тулчей — и больше ничего.
Такое праздное поведение Селим-Герая, соединившееся у него с разными претензиями на комфорт, и его дармоедство особенно должны были быть досадны туркам потому, что вся история этой плачевной кампании есть сплошная жалоба на недостаток денег и провизии. При этом они, впрочем, настолько деликатно обращались с ханом, что, например, во внимание к его ходатайству Абазех-Мухаммед-паша, лишенный звания везиря, снова получил это звание, а потом, когда понадобилось послать кого-либо из знатных везирей в Ени-Кале, Мухаммед-паше было дано и это важное назначение. Позже, впрочем, Абазех-Мухаммед-паша показал свою полную никчемность и был в конце концов турками казнен.
