Поддерживая кандидатуру Шагин-Герая, Прозоровский уверял, что и русскому правительству тоже до Шагин-Герая дела нет. Татар он постоянно величает в письмах «мои приятели» или «почтенное собрание», а Девлет-Герая титулует «ваша светлость»; войскам предписывает соблюдать крайнюю осторожность относительно крымских туземцев — не начинать самим нападений, не заезжать в деревни, а тем паче не позволять себе никакого насилия и грабительства. Равным образом и туркам, оставшимся до поры до времени в Крыму, князь приказывал русским солдатам «никакого недружелюбия не оказывать… оказывать им всю ласковость и в разговорах внушать им о твердом и непоколебимом сохранении мира у высочайшего двора с Портой Оттоманской… чтоб они, идучи между татарских селений, не могли всевать им разные плевелы и развращать их разум»; но при этом он рекомендует просто-напросто «удаляться от сообщества с ними».
Такое поведение русских давало Прозоровскому полное право требовать того же и от противной стороны и прямо называть все татарские претензии и жалобы «вздорными требованиями». Поэтому, когда один казак был убит и несколько человек было ранено, Прозоровский потребовал от «почтенного собрания» «виновных наказать без пощады, яко таковой со стороны татар поступок противу войск ее императорского величества… совсем непристоен и не похож не только на дружелюбие, но ниже на доброе соседство, а совсем разрывает вечный трактат с сею областью». На уклончивое же по этому поводу объяснение крымского общества он заявляет, что он не намерен переписываться с Девлет-Гераем, который, по его мнению, «есть первый нарушитель освященных трактатов», и в случае ненаказания виновных в убийстве казака собирается сам свою «сатисфакцию получить одним или другим манером». В крайнем случае Прозоровский грозит, что татары «неизбежно сами на себя навлекут совершенное разорение и такую гибель, какой только от войны ожидать будет можно».
Русская политика направлена была к тому, чтобы «посредством ли татар или денег вытеснить Девлет-Герая из Крыма», тем более что Порта не имела ни времени, ни средств заступиться за Девлет-Герая. Согласно с этим планом, тем из татар, которые выказывали свою добронамеренность нам и действовали в наших интересах, каков, например, был Аб-ду-ль-Керим-эфенди, судья при Едисанской и Джамбуйлукской ордах, или Ширин-бей, или Абду-ль-Вели-паша, давалось жалованье и подарки. Сам его светлость новый хан, то есть Шагин-Герай, получал, «кроме даваемой в пособие на произведение его дел суммы, единственно на содержание себя в каждый месяц по тысяче рублей». Кроме поддержки личного ханского престижа Шагин-Герая нашими военными силами дипломатия наша в лице Стахиева, чрезвычайного посланника и полномочного министра при Порте, должна была «домогаться у оной наследственного ханства», хотя по этому последнему пункту сначала произошло недоразумение между Шагин-Гераем и Прозоровским, который установление наследственного преемства ханской власти считал несогласным с трактатами, предполагая, вероятно, в этом личную честолюбивую затею Шагин-Герая.
Таков был образ действий русских.
В то же время крымские татары, чувствуя свое бессилие противостоять русскому напору, также явили себя в этот исторический момент своего существования политиками, сохраняя при этом свои коренные нравственно-бытовые качества. Прежде всего они обращались к Шагин-Гераю с увещаниями довольно терпкого свойства, прямо говоря ему: «Мы все признаем тебя за зложелателя себе… ты нам не надобен; куда ты желаешь, туда и иди… Знай, что ежели об одной строчке письмо от тебя будет прислано, то хану Крымскому, нашему государю, для рассмотрения будет представлено; или будет от тебя посланный человек и пойман, будет нами отдан вышеупомянутому хану и в пример прочим публично и всенародно, без всякого сомнения, повешен и казнен будет с общего нашего согласия… Мы на твое желание никоим образом склониться не можем, ибо это закону и вере нашей противно…»
Понимая, что вся сила успеха или неуспеха Шагин-Герая зависела от действий за спиной его русских, татары пытались убеждать князя Прозоровского, представляя этому своему «великолепному приятелю» очень веские, по их мнению, доводы в пользу утверждения на ханство Девлет-Герая, отзываясь насчет него следующим образом: «Мы во всех делах на его ханское распоряжение положились, потому что он, благодетель наш, поставлен над нами ханом высочайшим повелением мусульманского калифа и земного государя; есть надобность веры и закона Нашего повиноваться его воле…»
Про Шагин-Герая же татары писали Прозоровскому: «Мы его совсем отринули… Он принят никогда не будет, и на такой случай не только имущество потеряем, но для веры и закона умереть намерение возьмем…»
Так достаточно вежливо объясняясь с представителями русских, татары, разумеется, не церемонились с теми из своих, кто чем-либо выказывал свое к русским расположение. Так, по правдоподобным показаниям одного карасу-базарского турка, «Ширинского Темир-Газы-мурзы и бывших у него за то, что ушли в протекцию России, разорены дома, и имущество разграблено по ханскому приказанию». Князь Прозоровский получил сбедения и писал после этого Девлет-Гераю, что шатающиеся по Крыму со своими бандами султаны, «бедных обывателей, как татар, так и прочих, находя по дороге с арбами, рубят оные, их немилосердно бьют и все рассыпают и разбрасывают, а на конец обещают им и казнь» за то, что они доставляли русским кизяк, ячмень и другую на продажу провизию. Иногда они простирали свою месть даже на отдельных лиц из русских: так «в Карасу били чубуками подошвы ног у человека купца Гаврилова».
Не покидавшая татар при таком задоре трусость порождала среди них нелепые слухи, которым они охотно верили: например, они толковали, что князь Прозоровский уже умер, отчего, по их убеждению, должен был произойти в русских войсках беспорядок «по тому больше, что нет у них иного такого генерала», да что и войска-то у него было не более семи тысяч. Всего больше, разумеется, фанатичные упрямцы играли на религиозном чувстве крымского мусульманского населения. Так, например, пущена была молва, «что из Царьграда будет отправлен вскоре морской флот в Крым с тем, чтобы крымских татар всех истребить за то только, что якобы хан Шагин-Гирей крестился, и имя ему дано Иван Павлович, а потому дабы и они не были под российским владычеством, а превратить бы опять турецкому султану в подданство». Подосланный от капудан-паши к князю Прозоровскому чауш прямо ему заявил о том, что татары, мол, «особливо жалуются на хана Шагин-Гирея, что он не закона магометанского, а христианин и будто на себе носит крест, для того его не желают». Любопытны признаки, которыми недовольные татары руководствовались в определении нечистоверия Шагин-Герая. Переводчик Котлубицкий сообщил такую молву среди татар насчет Шагин-Герая: «будто он, по известиям к ним дошедшим, неверный; примечание таковое от следующего берут, что он на кровати спит, на стул садится и молитв должных по закону не делает».
Доверие к этим нареканиям на Шагин-Герая было так твердо и в самой Турции, что шейх-уль-ислам насчет него прямо отозвался так: «Хорошо, если бы российский двор перестал защищать Шагин-Герая и не старался делать ханом такую свинью и собаку, но кого другого, тогда бы и все распри кончились». А верховный везирь некоему Али, карасу-базарскому татарину, прибывшему с крымскими депутатами, прежде всего задал следующие вопросы: «Мусульманин ли Шагин-Герай? Как одет и коликое число российского войска в Крыму находится? На что Али отвечал, что Шагин-Герай в последний рамазан по магометанскому закону постился, держит по обыкновению при себе своего имама и как оба, так и все при нем находящиеся татары предписанной поры к богомолью никогда не пренебрегают, платье же реченный хан носит татарское, только черное». И в Порте того же Али «принуждали сказать правду: точно ли Шагин-Герай мусульманин, или же отрекся от того?»
