– Ладно. – У меня губы онемели, когда я произнес это.
– Те статьи, о которых я вам говорила… Мне незачем присылать их вам. Они уже в Интернете. Я могла бы дать вам ссылку на них – легко и просто. Две, три ссылки могла написать на салфетке прямо тогда и там. Просто я не хотела терять связь с вами насовсем.
– А-а.
– Послушай, не говори ничего, ладно? Ведь я понимаю. Я все понимаю. Понимаю, что ты только что потерял жену. Прошу, не надо меня тыкать носом в то, что ты только-только потерял ее: я знаю это. И, пожалуйста, не суди меня за то, что я вдруг потянулась душой к мужчине, который только что овдовел, поскольку это за тебя сделали две мои лучшие подруги и один психотерапевт. А еще я понимаю, что ты на добрый десяток лет моложе… Все это я знаю и понимаю, так что просто ничего не говори.
Я ждал. Сказала же: ничего не говори.
– А-а. Ну, да. Можешь сказать что-нибудь, – сказала она.
– Разрешаешь или повелеваешь?
– Ладно. Разрешаю. Ты в силах?
– Нет, если честно. Нет.
– Слушай. Я говорю только вот что: может, у нас получится не обрывать напрочь концы. В октябре я буду в Сан-Франциско. Может, получится встретиться, кофе попить или еще что. Может, на гору забраться!
– А как же. Вот было бы здорово.
– Ты говоришь так, будто совсем пропал и запутался.
– Так и есть.
– Прости.
– Не вини себя. Я пропал до того, как тебя встретил.
– Так… откуда она прислала тебе открытку?
У меня мозги не поспевали за ее внезапной сменой тем в разговоре. Едва сами о себя не спотыкались и не летели кубарем.
– А-а. Вида? Из Индепенденса. Из Калифорнии.
– Серьезно? Индепенденс?
– Что-нибудь особенное в этом Индепенденсе?
– По мне, да. Он в десятке шагов от Манзанара.
Я знал, что это такое. Просто внять не мог тому, что знал. Во всяком случае, не так скоропалительно.
Она же мчалась дальше.
– Лагерь для интернированных японо-американцев. Мой дед умер там во время войны.
– Какой ужас. Не знал, что люди там умирали.
– Множество людей погибло там. Схвати такую прорву людей да держи их взаперти столько лет – кто-то из них умрет.
– А-а. Понял. Ты не имела в виду, что деда убили.
– Это как трактовать. У деда случился сердечный приступ. Он всю жизнь жил под напрягом, понимаешь? А потом еще добавился груз оказаться интернированным против воли, а особенно тяжесть того, что не сумел уберечь от той же судьбы жену и сына. Соседи по бараку пытались призвать ему хоть какую-то медицинскую помощь, но часы шли, а никто к нему не приходил. Моему отцу было шесть лет, он стоял там и смотрел, как умирает его отец на руках у матери. Не собираюсь негодовать и хаять состояние здравоохранения в Манзанаре. Потому как я там, слава богу, не была. Я даже еще не родилась тогда. Только оно наверняка подрубило мою семью.
– Я на самом деле сожалею. Такое нельзя простить.
– Да-а. Так вот. Вот тебе задачка на непростительное. Чем больше я исследую телесный разум, тем больше получаю свидетельств, что единственный реальный путь к реальному здоровью – это прощать то, что нельзя прощать, невзирая на его непростительность. Иначе мы попросту уничтожаем наши собственные клетки побочными продуктами все той же ненависти. Мы никак не вредим Манзанару. Только себе. Ты же не думаешь, что Вида попала туда из-за лагеря, нет? Нет, в этом нет никакого смысла. Она же не азиатка, так?
– Нет.
– Значит, не могло быть. Видимо, совпадение. Мне просто в голову не приходит, зачем еще кому-то ехать в Индепенденс.
– На открытке картинка горы Уитни.
– Ага. В этом больше смысла для белой девушки. Минуточку, надо собраться с мыслями.
Очередное мертвенное молчание, за время которого я проникся признательностью за возможность отвлечься и в то же время сознавал, что оно измотало и разобщило нас.
– Так вот… я дам вам номер своего телефона, – сказала она. – Есть чем записать? И на чем? Удобно?
Я тупо глянул вокруг. Лампы были выключены, но летом даже в девять часов не бывает совсем темно.
– Вообще-то, нет.
– Я пришлю по электронной почте.
– Хорошо.
– Отправляйся снова спать. Прошу прощения.
Я не сразу сообразил, что сказать в ответ. А кроме того, прежде чем я сообразил, ход моих мыслей перебил сигнал вызова на компьютере.
Уважаемый Ричард Бейли!
Извините за такую долгую задержку с ответом, но газета передала мне ряд запросов, подобных вашему, довольно многочисленных, мне требуется время, чтобы разобраться в них. В большинстве речь идет о пропавших детях. А я пропавшими детьми не занимаюсь. Просто не могу. Иначе у меня душа разорвется. Вы точно не указали. Если не связано с пропавшим ребенком, я вам помогу, если получится.
С уважением,
Изабель Дункан
Уважаемая Изабель Дункан!
Пропавшая не ребенок. Девушке двадцать лет. И не думаю, что с ней случилось что-то плохое. Так что, мне кажется, это дело не нанесет вреда вашей душе. Спасибо за предложение помочь. Оно означает больше, чем я способен выразить. Как мне дальше действовать?
Со многими благодарностями,
Ричард Бейли
Уважаемый м-р Бейли!
Если вы сможете привезти с собой что-нибудь, принадлежащее ей, или хотя бы что-то, чего она касалась, это поможет. Если у вас получится завтра примерно в час дня, дайте мне знать, и я сообщу вам свой адрес.
С уважением,
Изабель
Изнеможение
В Портленде то и дело шел дождь. Вообще-то, он шел от самой северной границы Калифорнии. Только вряд ли в этом есть что-то неожиданное. Когда это в Портленде не льет дождь?
Открывшая дверь Изабель Дункан выглядела так, будто не спала несколько дней. Если не недель. На вид ей можно было дать пятьдесят с чем-то, свисавшие до бедер волосы были сплошь белыми. Круги под глазами казались почти черными на бледном одутловатом лице.
В ее доме стоял крепкий запах от трех крупных престарелых собак, которые крутились у меня вокруг ног, слабо помахивая хвостами.
– У вас усталый вид, – сказал я.
– У вас тоже.
– А-а. Да-а. Так оно, наверное, и должно быть. Дорога долгая.
– Входите, – заторопила она. – Входите.
Шагать пришлось медленно и осторожно, чтоб не наступить на собак, которые, похоже, сильно увлеклись распознаванием запахов на моих брюках.
