Интересно, что «левые» (бывшие деятели Великой французской революции) стояли за русский брак, в то время как «правые» (представители старой французской аристократии) выступали за австрийский брак. В этом нет ничего удивительного, так как брак с русской великой княжной рассматривался исключительно с точки зрения его внешнеполитических выгод. Никаких ассоциаций с каким-либо направлением во внутренней политике Франции он не вызывал. Напротив, брак с эрцгерцогиней возбуждал воспоминания о Марии-Антуанетте и о Старом порядке. Кроме того, австрийский двор слыл оплотом непримиримого католицизма. Без сомнения, сближение с Австрией означало бы усиление влияния католической церкви, чего категорически не желали бывшие деятели революции. Напротив, ясно, что брак с православной княжной никак бы не способствовал росту значимости католической религии во Франции.
Наполеон с нетерпением ждал новых вестей из Петербурга. Новые депеши от посла пришли вечером 5 февраля в бюро министра иностранных дел. Это были шифрованные рапорты от 15 и 21 января. К ним была приложена записка, написанная открытым текстом.
Утром следующего дня документы были на столе императора. Коленкур оптимистично заявлял, что дела движутся неплохо, но, к сожалению, Александр должен узнать мнение своей матери, и что эта процедура требует времени. Сам царь, по словам посланника, возмущён промедлениями и всеми силами старается положительно решить этот вопрос. «Если я добьюсь успеха, — говорил он, — уверяю вас, я буду считать, что провёл самые трудные переговоры; потому что приходится сражаться не с разумными доводами, которым можно противопоставить другие доводы, а с женской логикой, притом самой бестолковой… Я не падаю духом, — продолжал он, — ибо верю, что это дело выгодно для всех нас, и то, что для союза это будет ещё одна надёжная связь. Я и так полностью верен союзу, но я счастлив при мысли, что наши преемники продолжат наше дело, и что они будут союзниками вашей династии, подобно тому, как я состою союзником её великого основателя»
.
Находясь за две с половиной тысячи километров от Петербурга, Наполеон понял всё лучше, чем его посол, пребывающий в российской столице. В тот же день Наполеон приказал разыскать австрийского посла графа Шварценберга, которого немедленно пригласили на охоту. Там состоялся первый разговор, а в шесть вечера в австрийское посольство уже прибыл принц Евгений Богарне. Ему поручалось передать, что император просит руки эрцгерцогини Марии-Луизы, при условии, что посол тотчас же даст согласие и примет обязательства от имени своего монарха. Принц Евгений позже будет рассказывать: «Никогда, наверное, посол не был в таком большом затруднении. Я видел, как он крутился, метался, и на его лбу выступила испарина». Но всё-таки страх принять отрицательное решение, в то время как он знал о воле Меттерниха и, следовательно, о воле своего монарха, пересилил страх ответственности, и Шварценберг дал согласие от имени австрийского императора.
На следующий день состоялся новый коронный совет, где практически все высказались в пользу австрийской эрцгерцогини. На самом деле это был не столько совет, сколько утверждение уже принятого решения, и все высказывающиеся просто-напросто оправдывали вердикт, принятый императором. Тотчас по завершении совета было объявлено о выборе императора, и в Австрию были посланы соответствующие депеши. Одновременно Коленкуру сообщили о том, что он может более не хлопотать о безнадёжном деле.
Поспешность Наполеона на первый взгляд слегка изумляет: неужели нельзя было подождать с решением столь важного дела месяц-другой? На самом деле, если приглядеться внимательней, становится ясно, что император действовал вполне разумно. Больше всего он боялся получить отказ раньше, чем он сделает предложение по другому адресу.
Кроме того, Наполеон стал лучше понимать Александра, поэтому после первых же туманных фраз последнего и его попытки спрятаться за мать император почувствовал лукавство своего оппонента. И он не ошибся. При очередной встрече с Коленкуром царь высказал ему окончательное решение, которое якобы исходило от его матери: «Единственное препятствие, которое императрица видит для брака своей дочери, — возраст, — заявил Александр, — несчастный пример двух предыдущих дочерей, выданных слишком рано, приводит к тому, что она (императрица-мать) не может согласиться на брак дочери ранее, чем через два года. Великая княжна Анна, по примеру её сестёр Марии и Екатерины, не должна выйти замуж раньше восемнадцати лет. Императрице нравится идея этого брака, но никакие доводы не могли убедить её подвергнуть опасности жизнь дочери, выдавая её замуж слишком рано»
.
В ответ на эти фразы Коленкур возмущался и даже попытался немножко пристыдить царя за его слишком большое сыновнее почтение к матери. Однако это, разумеется, оказалось бесполезно, ибо решение было принято давно, и вовсе не Марией Федоровной.
О том, насколько Александр мало заботился о мнении своей матери, если речь шла о важных для него вещах, по поводу которых у него было своё мнение, говорит, например, поездка в Эрфурт, предпринятая несмотря на все слёзы и мольбы Марии Федоровны. Пример великой княжны Екатерины убедительно показывает, насколько царь пренебрегал желаниями матери в брачном вопросе. Ведь императрица-мать жаждала выдать дочь замуж за австрийского императора, сама Екатерина также очень хотела этого брака. Наконец, с точки зрения политической это был бы куда более серьёзный ход, чем замужество великой княжны с каким-то десятиразрядным немецким князьком. Но Александр не захотел этого брака, и он не состоялся.
Ещё Альбер Вандаль в своём знаменитом произведении «Наполеон и Александр» написал: «Есть основание думать, что императрица вовсе не желала воспользоваться своим правом veto, как приписывал ей царь в своих разговорах с Коленкуром… она заранее склонялась перед его (Александра) решением и признавала его право решать дело»
. Все последующие исследования и, в частности, документы Государственного архива РФ в Москве только подтверждают эту справедливую фразу. Среди них есть несколько неопубликованных писем императрицы-матери к своему сыну; вот одно из них, написанное в Гатчине в январе 1810 г.: «Едва мои глаза открылись этим утром, я снова перечитала Ваше письмо, дорогой и добрый Александр, и снова с тем же приятным чувством. Я упрекаю себя за то, что чувство заставило меня забыть сказать Вам о следующем: я убеждена, что отсрочка, которую требует возраст моей дочери и предписывает отложить её свадьбу, не является единственной причиной, которая воздействует на Ваше решение в том случае, если государственный интерес предпишет Вам согласиться с этим союзом. Кодекс Наполеона, который лежит на моём столе, предписывает в статье IV, что в случае развода должен соблюдаться срок в три года, прежде чем можно будет снова жениться, в случае развода по общему согласию. Сверх того, я должна Вам сказать, что Горголи (полковник, упоминавшийся в предыдущей главе) сообщил мне, когда я его спросила о том, на какое время назначена свадьба Наполеона, что её предполагают в Париже через два года. Так что я отдаюсь в полной уверенности нежному чувству, которое Ваше вчерашнее письмо разлило в моём сердце и за которое я Вас ещё целую тысячу и тысячу раз»
.
Хотя письмо Марии Фёдоровны несколько путаное, всё-таки понятно, что, прежде всего, между сыном и матерью нет ни следа враждебности и ни малейшего спора, и занимаются они только тем, что вместе ищут повод, чтобы уклониться от предложения Наполеона. Более того, обратим внимание на строчку «…если государственный интерес предпишет Вам согласиться с этим союзом». Эти слова достаточно ясно показывают, что императрица-мать была готова подчиниться воле своего сына и повелителя, как то и предписывали ей законы и обычаи монархии. Поэтому все слова Александра, обращённые к французскому послу, не что иное, как дымовая завеса, призванная немного смягчить отказ. Царь и отдалённо не пытался действительно просить свою мать благословить бракосочетание великой княжны и Наполеона.
