Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть
[82].
Щит для Архилоха уже не имеет былого сакрального, символического значения. Или скажем иначе: жизнь для него дороже чести, в отличие от высокородных героев Гомера.
Впрочем, первый лирик писал не только о войне. Дружба, любовь, ненависть – тоже среди сюжетов его поэзии. Язвительность, даже злоба нередко видна в архилоховских строках. О поэте сохранилось такое предание: он влюбился в юную девушку Необулу и посватался. Но ее отец Ликамб отказал незнатному жениху. Тогда Архилох начал буквально изводить Ликамба и Необулу издевательскими стихами.
Необуле:
Нежною кожею ты не цветешь уже: вся она в морщинах,
И злая старость борозды проводит
[83].
Ликамбу:
Что в голову забрал ты, батюшка Ликамб?
Кто разума лишил тебя?
Умен ты был когда-то. Нынче ж в городе
Ты служишь всем посмешищем
[84].
Не выдержав этих и других подобных поношений, и Ликамб и Необула будто бы даже повесились.
А вот – знаменитейшее стихотворение Архилоха, полностью отражающее его жизненную позицию:
Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!
Пусть везде кругом засады – твердо стой, не трепещи.
Победишь – своей победы напоказ не выставляй,
Победят, – не огорчайся, запершись в дому, не плачь.
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт
[85].
Позиция стойкого, мужественного жизнелюбия слышна в произведениях Архилоха. Причем это жизнелюбие не идеалиста «в розовых очках», а человека, реально смотрящего на мир, не понаслышке познавшего все подстерегающие в нем трудности. Человека, для которого «жить», по сути, означает «выживать», – и тем не менее он любит и ценит жизнь даже такой.
* * *
Однако индивидуализм, если он нарастал в слишком большой степени, переставал играть конструктивную историко-культурную роль. Напротив, он был способен подорвать целостность и стабильность гражданской общины, формирующегося полиса. Это «чрезмерное» акцентирование личностного принципа общественным мнением уже не поощрялось. Для его обозначения существовал труднопереводимый термин гибрис.
Обычно это слово переводят как «спесь, наглость, гордыня», но всё это не вполне точно. Если попытаться передать значение термина «гибрис» описательно, то окажется, что это – дерзостное стремление человека подняться над своим человеческим уделом, превзойти его, стать существом высшего порядка. Слово «гибрис» происходит от предлога гипер – «над». Греческое гипер – то же самое, что латинское супер. «Гибрис» – это стремление стать «суперменом», сверхчеловеком.
В мифологии древних греков изобилуют примеры персонажей, которые проявили «гибрис» и были за это сурово наказаны. Царь Тантал, согласно мифологическим сказаниям, был одним из счастливейших людей на земле. Сами боги бывали у него в гостях. Впав в гордыню, Тантал решил проверить, на самом ли деле боги всеведущи, и как-то раз, убив собственного сына Пелопа, угостил их его мясом, не сказав им, из чего приготовлено поданное на стол блюдо. Олимпийцы, конечно, с отвращением отвернулись от подобной трапезы, воскресили Пелопа, а Тантала после его смерти осудили на вечные мучения. «Танталовы муки» вошли даже в поговорку.
Царь Иксион попытался соблазнить верховную богиню Геру. Царь Сизиф обманул бога смерти Танатоса и сумел, уже скончавшись, вернуться-таки на землю живым из подземного царства – Аида. Царь Салмоней хотел уподобиться самому Зевсу: разъезжая на колеснице, метал в небо зажженные факелы, подражая молниям Громовержца. Все они возжаждали «сверхчеловеческого» удела и понесли за это посмертную кару в Тартаре, самой глубинной части страны мертвых
[86].
«Гибрис» осуждался. Считалось, что он способен только ввергнуть в пучину бед и самого человека, поддавшегося этому соблазну, и всю его общину. Ведь греки были уверены в коллективной ответственности за деяния индивида. Опять процитируем Гесиода (упоминаемые далее «Кронид», «Кронион» – эпитеты Зевса, который, согласно мифам, был сыном бога Крона):
Кто же в надменности злой и в делах нечестивых коснеет,
Тем воздает по заслугам владыка Кронид дальнозоркий.
Целому городу часто в ответе бывать приходилось
За человека, который грешит и творит беззаконье.
Беды великие сводит им с неба владыка Кронион:
Голод совместно с чумой. Исчезают со света народы.
Женщины больше детей не рожают, и гибнут дома их
Предначертаньем владыки богов, олимпийского Зевса.
Или же губит у них он обильное войско, иль рушит
Стены у города, либо им в море суда потопляет
[87].
Осуждение этого «сверхчеловеческого» порыва, стремления уподобиться богам стало общим местом древнегреческой поэзии. Вот, например, слова Пиндара, великого лирика рубежа архаического и классического периодов:
Не тщись быть Зевсом: у тебя есть всё…
Смертному – смертное!
[88]Существовало представление о качестве, противоположном «гибрису». Это качество обозначалось словом софросине и считалось одной из главных добродетелей. Перед нами снова слово, которое очень трудно однозначно перевести с древнегреческого на какой-нибудь другой язык, потому что оно включает целый комплекс взаимосвязанных смыслов. «Софросине» – это самообладание и самоограничение, воздержность во всём, умеренность, умение удержать «сверхчеловеческий» порыв.
Так коллективистский дух полиса ставил на пути нарастающих индивидуалистических тенденций идею меры, гармонии личности с общиной. Именно это чувство меры стало одной из основополагающих черт греческого менталитета, породило многие крупнейшие достижения культуры античной Эллады. Чувством меры, по древнегреческим представлениям, должно руководствоваться поведение человека, который развивает и совершенствует свои физические и душевные силы, свободно распоряжается ими, но не должен ими злоупотреблять в ущерб коллективу.
